Хмурое утро - Толстой Алексей Николаевич (читать хорошую книгу полностью txt) 📗
Катя положила руки ему на плечи и щекой прижалась к его сильно и часто бьющемуся сердцу. Они продолжали стоять посреди комнаты, – он в расстегнутой шинели, она в шубке. Она понимала, что он говорит сейчас о самом главном… Дорогой, прекрасный человек… Он хочет поскорее оправдаться, чтобы она любила в нем его новое, честное, суровое, страстное… Когда он в Ростове сходил с ума и бросил ее, она знала, что он будет жестоко страдать и все поймет… Прижавшись к нему, она слушала его слова, неясные и отрывистые, будто он наспех чертил иероглифы своих огромных переживаний… Но и без слов Катя все понимала…
– Катя, задача непомерная… Нам не снилось, что мы будем ее осуществлять… Ты помнишь – мы много говорили, – какой утомительной бессмыслицей казался нам круговорот истории, гибель великих цивилизаций, идеи, превращенные в жалкую пародию… Под фрачной сорочкой – та же волосатая грудь питекантропа… Ложь! Пелена содрана с глаз… Вся наша прошлая жизнь – преступление и ложь! Россией рожден человек… Человек потребовал права людям стать людьми. Это – не мечта, это – идея, она на конце наших штыков, она осуществима… Ослепительный свет озарил полуразрушенные своды всех минувших тысячелетий… Все стройно, все закономерно… Цель найдена… Ее знает каждый красноармеец… Катя, теперь ты немножко понимаешь меня?.. Я бы хотел передать тебе всего себя… Моя радость, мое сердце, возлюбленная моя, звезда моя…
Он внезапно так стиснул ее в объятиях, что у Кати хрустнули все косточки, и она лишь крепче прижалась к его сердцу. В дверь постучали, и – голос Маслова:
– Екатерина Дмитриевна, можно вас на минуточку… – И, так как никто ему не ответил, он принялся, как всегда, вертеть ручку двери. – Дело в том, что вам известно чрезвычайное положение в городе. У вас мужчина после десяти часов… Так как я ответственен….
– Подожди, – я с ним сейчас поговорю, – сказал Рощин, снимая с плеч Катины руки.
– Вадим, не сходи с ума, я сама поговорю… Умоляю тебя, пожалуйста…
Она сейчас же вышла за дверь, притворив ее за собой. Маслов стоял, усмехаясь, все так же с коптилкой в руке.
– Ко мне нельзя, товарищ Маслов, – сказала она твердо, как никогда с ним не говорила. Он начал, поманивая ее, пятиться от двери, глядя на Катю истерически пристально. Она, идя за ним, спросила:
– Ну? Что вам нужно? – не понимаю…
– Хочу предупредить, Екатерина Дмитриевна: чтобы вы не придавали особого значения моей катастрофе… Ее нет… Вам уже сообщили, конечно… По всему району – ликование и торжество… Рано, рано торжествовать и ликовать…
– Ничего не понимаю, – сердито ответила Катя. – Одним словом, прошу не стучать ко мне…
– Не врите! Все понимаете… Ах, как я вас проверил! Так вот, первое: продолжайте разговаривать со мной так, будто партийный билет у меня не отобран… Так будет дальновиднее… (У Маслова клокотало в горле, хотя говорил он тихо и даже вяло.) Ничего не изменилось, Екатерина Дмитриевна!.. Второе: ваш ночной гость сейчас уйдет… Вы хотите спросить – почему я настаиваю на этом? Вот мой ответ… (Он запустил руку в боковой карман засаленного, с оборванными пуговицами пиджака, вытащил плоский «парабеллум» и, держа его на ладони, показал Кате.) Затем, будем продолжать наши прежние отношения…
Катя была так потрясена, что только медленно моргала. Толкнув дверь, вышел Рощин:
– Что вам нужно от моей жены?
Лицо Маслова сморщилось до самых ушей, он присел, чтобы поставить коптилку на пол, револьвер вертелся у него в руке.
– Э, бросьте, – сказал Рощин, подходя к нему, дернув, вытащил у него из руки револьвер и положил в карман шинели. – Завтра я сдам его в районную Чека, там его можете получить. Если еще раз подойдете к нашей двери, я вам сломаю хребет…
Они вернулись в комнату. Катя молча хрустела пальцами. Рощин снял с нее шубку.
– Катя, все понятно, и он больше сюда не сунется. Должно быть, про этого Маслова я слыхал на фронте. Это из тех, кто разваливал армию…
Он снял шинель и опустился около Кати, растерянно сидевшей в кресле, – положил голову ей на колени. Ее руки стали скользить по его волосам, щеке, шее. Оба они сейчас же забыли глупую историю с Масловым. Они молчали. Новое волнение, – могущественное, всегда неизведанное, с девственной силой поднималось в них, – в нем радость желания ее, в ней – радость ощущения его радости…
– В миллион раз сильнее, Катя, – сказал он.
– Я тоже… Хотя я – всегда, всегда, Вадим…
– Тебе холодно?..
– Нет, нет… Просто слишком тебя люблю…
Он сел рядом с ней в старое широкое кресло и целовал ее глаза, ее рот, уголки ее губ. Он поцеловал ее в грудь, и Катя вспомнила, что на левой груди у нее – родимое пятнышко, которым он почему-то восхищался. Она расстегнула шерстяную кофточку, чтобы он поцеловал пятнышко.
Печурка действительно остывала, и в комнате становилось холодно. Вадим, все время поглядывая на Катю и открывая улыбкой ровные зубы, присел над пчелкой, раздувая угли и подкладывая чурбашки, напиленные из ножек и спинок кресел красного дерева. Снова стало тепло. Раздеваясь, Катя покраснела, и он засмеялся и, взяв в ладони ее лицо, целовал его.
Всю ночь ветер выл в трубе и громыхал железом. Катя несколько раз вставала, как Психея, поправляла огонек в коптилке и не отрываясь глядела на лицо спящего Вадима. Она была переполнена счастьем и знала, что и он полон счастьем, и поэтому лицо его так спокойно и серьезно.
– Катя! Катя! – закричала Даша, врываясь в кухню. – Катя, моя Катя! – кричала она, топая обмерзшими валенками по коридору. Она налетела на Катю, схватила ее, целовала, отстраняя, – глядела неистово и опять прижимала и гладила. От Даши пахло снегом, овчиной, черным хлебом. Она была в нагольном полушубке, в деревенском платке, за спиной ее висел узел.
– Катя, голубка, милая, сестра моя… До чего я тосковала, мечтала о тебе… Нет, ты только представь, – мы идем пешком с Ярославского вокзала. Москва – как деревня: тишина, галки, снег, по улицам протоптаны тропинки… Далища, ноги подкашиваются… А у Кузьмы Кузьмича два пуда муки… Добрались до Староконюшенного… Не могу найти дома! Три раза из конца в конец проходили весь переулок… Кузьма Кузьмич говорит, не тот переулок… Я просто в ярости, – забыла дом!.. И вдруг… Нет, ты представь! Из-за угла появляется человек, военный… Я – к нему: «Послушайте, товарищ…» А он на меня во все глаза уставился… А я только разинула рот и села в снег… Вадим! Думаю, – с ума спятила, покойники в Москве по переулкам стали ходить… Он как захохочет, да – целовать… А я встать не могу… Катя, красивая, умная моя… Ведь нам рассказывать друг другу нужно десять ночей… Господи, узнаю комнату… И кровать, и Сирин с Алконостом… Вадим рассказал мне про Ивана. Я решила: на днях отправляется в их часть санитарный поезд, – еду санитаркой, и Анисья, и Кузьма Кузьмич со мной… Одного его мы здесь не оставим, избалуется… Катя, во-первых, хотим есть… Ставь чайник… Потом – мыться… Мы от Ярославля ехали в теплушке неделю… Все это с нас надо снять, осмотреть. Мы пока в комнату к тебе заходить не будем, мы на кухне… Идем, я тебя познакомлю с моими друзьями… Это такие люди, Катя! Я им обязана жизнью и всем… Мы сами и плиту затопим, и воды накипятим, там куча всякой мебели… Катя, да неужели у тебя нет седых волос? Боже мой, ты моложе меня на десять лет… Я верю – скоро, скоро настанет день, когда мы все будем вместе…
В Москве по карточкам выдавали овес. Никогда еще столица республики не переживала такого трудного времени, как в зиму двадцатого года. Наступление красных армий поглощало все жизненные силы. Захваченные у белых запасы хлеба и угля быстро растаяли. Богатые губернии, по которым прошлись казаки и добровольцы, были разорены. Продовольственные рабочие отряды находили там лишь жалкие излишки хлеба.
В годовщину Ледового похода Добрармия бежала на Новороссийск, устилая непролазные кубанские грязи брошенными обозами, экипажами с имуществом, завязшими пушками и конской падалью. Все было кончено. Антон Иванович Деникин, поседевший, ссутулившийся, отплыл на французском миноносце в эмиграцию – писать свои мемуары. Жалкие остатки добровольческих полков на транспортах переправлялись в Крым. Донское и кубанское казачество поняло наконец, что его жестоко одурачили, и они своими безвестными могилами, – от Воронежа до Новороссийска, – заплатили за свое упрямство.
