Третья ракета - Быков Василь Владимирович (читать книги полностью без сокращений TXT) 📗
Так я рассуждаю в тиши, и вдруг раскатистая очередь где-то в первой траншее пробуждает ночь; Стремительный пучок искристых трассеров резко мелькает над нейтралкой возле подбитого танка; несколько пуль рикошетом отскакивают от земли и молниями разлетаются в стороны. Над передовой взмывает ракета, доносится короткий выстрел, и в ослепительном свете возникают контуры брустверов, остова танка… Мне не видно отсюда, что там заметили пехотинцы, но их пулеметы начинают бить в ночь, к ним присоединяются автоматы, редко и солидно бахают винтовки.
Я подбегаю к Лукьянову. Из окопа выскакивает Попов, он насторожен, но, кажется, спокоен. Над передовой снова загораются две ракеты. Трассеры веером снуют над нейтральной полосой, скрещиваются и разлетаются в стороны. Немцы молчат, не отзываются ни единым выстрелом, и это еще более непонятно и странно.
— Надо идти в окоп. Не надо сидеть тут, — говорит Попов.
Мы с Лукьяновым неохотно подчиняемся. В окопе я задерживаюсь на ступеньках. Попов становится к оружию, мы слушаем, смотрим и ждем.
— Может, прикрывают разведку, — говорит Лукьянов. Его голос слегка дрожит, как при ознобе, хотя ночь теплая и тихая.
— Если бы своя разведка, не пускали бы ракет, — возражаю я.
Попов молчит. Он идет в угол, где лежат наши снаряды, вынимает нижний ящик и ставит ближе к станине. Я знаю, это он подготовил картечь.
Но переполох на передовой через некоторое время утихает, доносится чей-то голос, видно команда, и умолкают последние выстрелы. Ракеты еще взлетают в небо, и их далекий свет тусклыми отблесками блуждает по серому пространству разрытого поля.
— Поганый сволочь! — ругается Попов. — Гитлер в разведку ходил.
Мы втроем сходимся на площадке возле орудия. Лукьянов садится на станину, а мы с Поповым пристально всматриваемся в ночь.
Тут нас и застают Желтых и Кривенок.
7
Наш командир прибегает на огневую запыхавшийся и, кажется, расстроенный. Из первых же его слов мы чувствуем, что произошло нечто недоброе. Еще не добежав до орудия, он раздраженно и сипло кричит:
— Ну что! Где лопаты? Лозняк, ты? Давай сюда все лопаты, копать будем. Живо! Слышите?
Схватив со ступенек первую попавшуюся лопату, командир в стороне от орудия начинает раскапывать землю.
— Лукьянов! Меряй отсюда восемь шагов и начинай. Где Задорожный?
— Задорожный пошел с Луся. Приказ не выполнял.
— Как пошел? Куда пошел? Ну, пусть придет! Разгильдяй! Бродяга! — командир сердито сопит, разравнивая бруствер. — Лозняк! — снова зовет он меня. — Убери кукурузу. В сторону ее.
— А что, все же стрелять будем? — с затаенной тревогой спрашивает Лукьянов.
Желтых удивляется:
— А то как же? Слышали, что делается? Немец проходы разминирует. Понял?
Лукьянов настороженно выпрямляется, притихает Попов. Удивленные, мы смотрим на нашею командира и ждем объяснений.
— Ну что рты разинули? — прикрикивает Желтых и перестает копать. — Непонятно? Завтра поймете. Слышали — гудело?
— Слышали, — говорю я.
— Ну вот! Зря не гудит — запомните! — бросает Желтых и снова с яростью вгоняет в землю лопату. Он спешит прокопать широкую траншею — укрытие для пушки.
На какое-то время мы замираем в предчувствии беды, которая подступает все ближе. Но переживать некогда. Попов первый молча берет лопату. Беремся за дело и мы.
Дружно налегая на лопаты, мы во все стороны выбрасываем из ямы землю, времени до утра осталось мало, а выкопать надо много. Теперь мы понимаем, что завтра достанется всем: и пехоте, и гаубичникам, и нам, — делить тут нечего. — Значит, так! — сопя и откашливаясь, говорит командир. Он втыкает в бруствер лопату, снимает сумку, распоясывается я откидывает свое снаряжение дальше, к орудию. — Значит, так. Завтра перво-наперво на рассвете уничтожаем пулемет. Во что бы то ни стало! Командир полка приказал. Так что надо постараться.
Желтых плюет на ладони и снова яростно берется за работу. Рядом копает Лукьянов. Он как-то бережно ковыряет землю лопатой, подгребает и не спеша выносит на бруствер. После нескольких бросков земли лопатой отдыхает. Такая работа когда-то раздражала нас, Задорожный даже ругался, но потом мы присмотрелись и поняли, что этот слабосильный, болезненный человек иначе не может. Теперь мы привыкли к нему и не обращаем на это внимания. Попов, как всегда, делает самое сложное — ровняет скос в окопе, по которому завтра придется закатывать орудие в укрытие. Он делает это старательно и хлопотливо, все копается и копается, согнувшись в темноте. Кривенок бросает землю рывками: то очень часто, с тупой яростью, то медленно, порой останавливается, вроде задумывается, и все оглядывается назад, в наш тыл. Я догадываюсь, что беспокоит его, но молчу. Но вот Кривенок выпрямляется и поворачивается ко мне:
— Слышишь? Давно была?
— С час назад, видно, — отвечаю я, понимая его с полуслова.
— Долго?
— Нет. Сразу пошла, и он за ней.
Кривенок умолкает и тоскливо поглядывает на тропку. Наш разговор, видно, слышит Лукьянов. Осторожно управляясь с лопатой, он говорит:
— Распустили его… Такого хлюста воспитывать надо. А у нас он на полной независимости.
— Ага, воспитаешь его! — глухо и устало отзывается Желтых. — Он всем воспитателям пальцы поотгрызает. Вот ушел — и нет! Ну, пусть только придет, дармоед, футболист чертов! Он у меня попомнит.
— Лошка сильный — хорошо! — скрежеща по дну лопатой, говорит Попов. — Лошка хитрый, Лошка упрямый — нехорошо. Морал читай многа — не надо. Так я думай.
— Я ему дам «морал», — сопит Желтых, — пусть только придет. Правда? — спрашивает он Кривенка.
— Не грозился б, а давно бы дал.
— Вот не выпадало. А тут не спущу! Ишь, прилип к девке! И Люська, гляди ты, не отошьет его.
— Люся ничего, — говорит Лукьянов. — Себя в обиду не даст. Она умная.
— Умная! — ядовито передразнивает Желтых. — При чем тут ум? Он вон какой бугай — на это гляди. А то — умная.
— Мне кажется, ничего особенного, — перестает копать Лукьянов. — Они люди разных уровней. А это, безусловно, сдерживающий фактор.
Желтых неопределенно хмыкает, сморкается, потом выпрямляется и тут же прислоняется к стене укрытия.
— Ну и скажешь — фактор! Знаешь, у нас было дело на Кубани. Фельдшерица одна в станице жила, молодая, ничего себе с виду, образованная, конечно. И что ты думаешь? Приспичило девке замуж — и выскочила за нашего хохла. Тоже ничего был парень. А потом возгордился, как же — жена фельдшерица! Разбаловался, пить начал. И бил. Сколько она натерпелась от него! Извелась. Но что сделаешь. Дети по рукам и ногам связали. Вот тебе и фактор.
— Это, конечно, возможно, — подумав, говорит Лукьянов, — но нетипично. Женщина тоже выбирает. И куда более пристрастно, чем это делает мужчина. Особенно такой, как Задорожный.
Через час укрытие почти готово, остается только подчистить откос да прорезать узкую щель для ствола. В это время на огневой появляется Лешка. Он неслышно подходит к нам ленивым, медленным шагом и устало садится на свежий, только что выброшенный из ямы суглинок. Я первый замечаю его крутоплечую сильную фигуру, посеребренную лунным светом, и что-то недоброе, мстительное загорается во мне.
— Все же копаем? — спрашивает Задорожный с издевкой. — Ну и ну!
Ребята поворачиваются к нему и молчат, перестав копать. Один только Попов продолжает прорезать щель.
— Пришел, дармоед? — угрожающе начинает Желтых. — Где шлялся? Кто тебе разрешил? Мы что, ишаки, чтоб на тебя работать?
Но Задорожный не отвечает и не удивляется такой встрече; он улыбается, мне вблизи видно, как матово поблескивают при луне его широкие чистые зубы.
— Эхма! Ну что кричите? Что вы понимаете в высоких материях? — с невозмутимой иронией говорит он.
— Гляди ты! — почти кричит командир. — Он еще нас упрекает! А ну марш копать! Я тебе покажу бродяжничать всю ночь! Война тебе тут или погулянки?
Задорожный, однако, вовсе не обращает внимания на командирский крик, будто и не слышит его.
