Душа - Триоле Эльза (книги txt) 📗
Натали наводила порядок на своем столе, разбирала книги, тетради, листки, сложила их стопкой… Карандаши в стаканчик, резинки в вазочку, закрыла пузырек с тушью…
– И оборотистая на редкость, – ворчала она, не слушая Лебрена, – со всеми знакома, получает десятки приглашений на каникулы… Занимается зимним спортом, появляется в обществе знаменитостей.
– Оказывается, вы отлично знаете светские обычаи, госпожа Петраччп!
Неужели рассердился? Натали натянула на плечи шаль.
– До войны, милый мой Лебрен, мне не было и тридцати… У меня был муж, была дочка… Я ведь не такая уж старая, просто толщина меня старит, но в свое время я тоже пожила, и неплохо… А теперь можете идти.
Лебрен, уже поднявшийся было с кресла, снова сел.
– В чем дело? – спросила Натали.
– Натали, – Лебрен глядел на нее внимательно, настойчиво, умно. – Натали, почему вы хотите лишить меня своей дружбы? Вы меня третируете, гоните прочь… А ведь вы отлично знаете, что никакие АФАТ в мире… – Он низко наклонился и взял левую руку Натали, лежавшую на коленях, поцеловал ее: – Ведь вы, вы – Натали… Ухожу… Можно, зайти завтра?
Натали улыбнулась. У нее было красивое лицо, правильный овал, даже двойной подбородок лишь слегка портил линию этого овала.
VIII. Детство
Обычно летом, в августе, «Фирма Петраччи, основанная в 1850 году», закрывалась. Натали вместе с Луиджи и Мишеттой уезжала на Юг, где ей достался в наследство от дяди деревенский дом с питомником для разведения тутового шелкопряда, но и питомник с полками, и все прочее обзаведение было брошено на произвол судьбы… С детских лет у Натали остался в ушах этот характерный шорох папиросной бумаги. Это копошились шелкопряды, пожирая листья шелковицы, которыми их кормили. Теперь питомник превратился просто в огромную нежилую комнату, где ровно ничего не происходило. Покойный дядя называл яички шелковичных червей «гренами». Покупал он грены у Пертюса и перепродавал их унциями. Занимался он также коконами и забирал их у крестьян, которым предварительно продавал грены. Когда наступало время сбора, дядя оказывался полным хозяином положения, ибо за его спиной вырисовывался силуэт всемогущего Лизилиоля, того самого, чья подпись стояла на банковских билетах и с кем таинственными узами был связан дядя. Имя Лизилиоль внушало крестьянам непоколебимое доверие. Здесь-то и жила Натали в летнее время с самого раннего детства, она любила питомник, любила дядю; впрочем, она предпочитала жить у кого угодно, лишь бы не в их домике у железнодорожного переезда, где она родилась, у кого угодно, лишь бы не там, где поезда с грохотом надвигались на нее, будто начиналось светопреставление. В питомнике только и слышно было ласковое шелестение папиросной бумаги, а вокруг все было совсем такое же, как у них возле железнодорожных путей; это был ее край – отары овец, стада быков, табуны лошадей и смелые объездчики. Мать Натали была стрелочницей, отец – путевым обходчиком. Родители отправили Натали в Париж чуть ли не девочкой, п она стала парижанкой, хотя первым ее возлюбленным был провансальский объездчик.
Как они проводили лето, что делали там Луиджи, Натали и Мишетта, никто из друзей не знал. Просто исчезали в слепящем свете солнца, жили целый месяц среди восхитительного шелковистого одиночества. Загоревшая дочерна Мишетта поддерживала связь с внешним миром – приносила хлеб, мясо, воду и вино. В знакомом с детства пейзаже Натали с первого взгляда обнаруживала свое место, оставленную после себя вмятину. Обнаруживала в соседнем карьере, в этом необъятном ослепительно белом храме, первые свои рисунки периода примитивизма в ее творчестве, выцарапанные гвоздем на мягком белом рыхлом камне. Обнаруживала там, где небо сливается с землей, темные неподвижные силуэты быков и необъезженных лошадей, выгравированных на необъятном лазоревом фоне, крохотные силуэты, не больше тех глиняных фигурок, что лепят в Провансе к Рождеству. Иной раз она дивилась, как могла она приноровиться к их парижской квартирке между улицей П. и Р., где весь кругозор замкнут, ограничен глухими стенами сада. Быть может, родимый ветер сумеет вымести весь тот яд, что она носит в себе? Но каникулы проходили слишком быстро, и приходилось уезжать, прежде чем дыханию ветра удавалось пробиться сквозь пласты жира.
Сразу же по возвращении Натали узнала от Мишетты, что семья Луазелей тоже вернулась в Париж и что Малыш заболел свинкой. Натали уселась на свое обычное место перед доской для рисования и попыталась вновь взяться за наброски «Игрока». Аккуратно сложенные листки бумаги, стопки книг, карандаши и кисточки, торчавшие букетом из стаканчика… Зазвонил телефон. Парижская жизнь вступала в свои права… Госпожа Луазель… Она попросила разрешения зайти к Натали.
Дамы не были знакомы и знали друг о друге лишь по отрывочным рассказам Кристо и Малыша. Мишетта, которая не раз видела, как по улице Р. торопливо шагает госпожа Луазель, уверяла, что она настоящая красавица, впрочем, и о господине Луазеле она говорила, что он тоже красавец.
Высокая, хорошо сложенная женщина; трудно поверить, что она – мать четырех детей. Глаза – как у Кристо. кожа век такая тонкая, что, кажется, зрачок просвечивает сквозь эту прозрачную пленку и придает ей коричневый оттенок. Если бы госпожа Луазель не находилась в таком затруднительном положении, она ни за что на свете не решилась бы… Но Малыш схватил свинку… Миньону и Оливье отправили к дяде Фердинану, а что делать с Кристо? Этот сам заявил – отдайте меня жить к Натали, ради бога простите, к госпоже Петраччи… Уже давно Дениза Луазель мечтала познакомиться с госпожой Петраччи; Кристо говорит о ней с утра до вечера, для него она высший авторитет… Прямой долг матери знать друзей своего ребенка, но у нее никогда, никогда нет времени. Просто ужас! Это радио заедает всю нашу жизнь… Дениза Луазель вела собственные передачи, а там еще интервью, поездки… она, конечно знает понаслышке госпожу Петраччи, видела ее иллюстрации – какой талант! – много слышала о ней от прислуги, от местных торговцев… Она давно мечтала лично познакомиться с госпожой Петраччи… а теперь она, в сущности, совершенно посторонний человек, является к ней просить об услуге, если говорить откровенно, попросту нелепой…
– Понимаю, – Натали провела гребешком по своим гладко причесанным волосам. – Вот только я думаю, куда мы его положим… Здесь настоящий проходной двор, вечно народ, засиживаются допоздна. Разве что на старом диване в подвальном этаже с автоматами – иного выхода нет. Правда, для впечатлительного ребенка оставаться одному на ночь в помещении со сводчатым потолком, со всеми этими автоматами… Я лично их боюсь!
– Да что вы? – госпожа Луазель рассмеялась, очевидно вспомнив все, что пришлось пережить госпоже Петраччи… И еще уверяет, что боится автоматов собственного мужа! – У нас, – произнесла она вслух, – только один Оливье нервной конституции, а у всех остальных нервы крепкие. Пошли в отца. Я-то ужасно нервная, и Оливье в меня, но только он один.
Натали постучала в стенку:
– Мишетта, кофе…
Итак, вопрос был улажен, Кристо поживет у Натали? его мать все благодарила и благодарила… Она торопилась, но все-таки посидела еще немного. Дениза Луазель была хохотушка, живая, романтическая особа… Должно быть, ей цены нет в ее родной стихии – на радио. Натали разлила кофе.
– Кофе чудесный! Но я всю ночь глаз не сомкну. – Госпожа Луазель поставила чашку. – Пожалуй, это и к лучшему с больным Малышом… А тут еще не будет Кристо! Без ребятишек в доме… Я вечно говорю о них, как о маленьких, хотя Оливье уже семнадцать, а Миньоне пятнадцать… Так тихо будет, тоскливо… Сейчас Кристо тоже у дяди Фердинана. Пора за ним ехать. У дяди нет ни жены, ни детей, ни собак, ни кошек, и все-таки нельзя навязывать ему троих… До чего же я вам признательна, мадам, безумно признательна… Как только Оливье узнал, что дома свинка, он без оглядки умчался прочь, он уверен, что свинка отрицательно действует на мужскую потенцию. Он только об этом и думает! Вообще-то он пока еще девственник. Даже Миньона говорит: «Господи, хоть бы ты скорее потерял свою невинность и перестал нам морочить голову!» Вы только вообразите себе, каково все это выслушивать моей свекрови…
