Бесы - Достоевский Федор Михайлович (читаем книги бесплатно TXT) 📗
– А что, – пропищал он вдруг медовым голоском и с какою-то особенною интонацией, всё еще придерживая его руки в своих, – что, если назначено осуществиться всему тому… о чем замышляют, то… когда это могло бы произойти?
– Почем я знаю, – несколько грубо ответил Петр Степанович. Оба пристально смотрели друг другу в глаза.
– Примерно? приблизительно? – еще слаще пропищал Кармазинов.
– Продать имение успеете и убраться тоже успеете, – еще грубее пробормотал Петр Степанович. Оба еще пристальнее смотрели друг на друга.
Произошла минута молчания.
– К началу будущего мая начнется, а к Покрову все кончится, – вдруг проговорил Петр Степанович.
– Благодарю вас искренно, – проникнутым голосом произнес Кармазинов, сжав ему руки.
«Успеешь, крыса, выселиться из корабля! – думал Петр Степанович, выходя на улицу. – Ну, коли уж этот “почти государственный ум” так уверенно осведомляется о дне и часе и так почтительно благодарит за полученное сведение, то уж нам-то в себе нельзя после того сомневаться. (Он усмехнулся.) Гм. А он в самом деле у них не глуп и… всего только переселяющаяся крыса; такая не донесет!»
Он побежал в Богоявленскую улицу, в дом Филиппова.
Петр Степанович прошел сперва к Кириллову. Тот был, по обыкновению, один и в этот раз проделывал среди комнаты гимнастику, то есть, расставив ноги, вертел каким-то особенным образом над собою руками. На полу лежал мяч. На столе стоял неприбранный утренний чай, уже холодный. Петр Степанович постоял с минуту на пороге.
– Вы, однако ж, о здоровье своем сильно заботитесь, – проговорил он громко и весело, входя в комнату, – какой славный, однако же, мяч, фу, как отскакивает; он тоже для гимнастики?
Кириллов надел сюртук.
– Да, тоже для здоровья, – пробормотал он сухо, – садитесь.
– Я на минуту. А впрочем, сяду. Здоровье здоровьем, но я пришел напомнить об уговоре. Приближается «в некотором смысле» наш срок-с, – заключил он с неловким вывертом.
– Какой уговор?
– Как какой уговор? – всполохнулся Петр Степанович, даже испугался.
– Это не уговор и не обязанность, я ничем не вязал себя, с вашей стороны ошибка.
– Послушайте, что же вы это делаете? – вскочил уж совсем Петр Степанович.
– Свою волю.
– Какую?
– Прежнюю.
– То есть как же это понять? Значит ли, что вы в прежних мыслях?
– Значит. Только уговору нет и не было, и я ничем не вязал. Была одна моя воля и теперь одна моя воля.
Кириллов объяснялся резко и брезгливо.
– Я согласен, согласен, пусть воля, лишь бы эта воля не изменилась, – уселся опять с удовлетворенным видом Петр Степанович. – Вы сердитесь за слова. Вы что-то очень стали последнее время сердиты; я потому избегал посещать. Впрочем, был совершенно уверен, что не измените.
– Я вас очень не люблю; но совершенно уверены можете быть. Хоть и не признаю измены и неизмены.
– Однако знаете, – всполохнулся опять Петр Степанович, – надо бы опять поговорить толком, чтобы не сбиться. Дело требует точности, а вы меня ужасно как горошите. Позволяете поговорить?
– Говорите, – отрезал Кириллов, смотря в угол.
– Вы давно уже положили лишить себя жизни… то есть у вас такая была идея. Так, что ли, я выразился? Нет ли какой ошибки?
– У меня и теперь такая же идея.
– Прекрасно. Заметьте при этом, что вас никто не принуждал к тому.
– Еще бы; как вы говорите глупо.
– Пусть, пусть; я очень глупо выразился. Без сомнения, было бы очень глупо к тому принуждать; я продолжаю: вы были членом Общества еще при старой организации и открылись тогда же одному из членов Общества.
– Я не открывался, а просто сказал.
– Пусть. И смешно бы было в этом «открываться», что за исповедь? Вы просто сказали, и прекрасно.
– Нет, не прекрасно, потому что вы очень мямлите. Я вам не обязан никаким отчетом, и мыслей моих вы не можете понимать. Я хочу лишить себя жизни потому, что такая у меня мысль, потому что я не хочу страха смерти, потому… потому что вам нечего тут знать… Чего вы? Чай хотите пить? Холодный. Дайте я вам другой стакан принесу.
Петр Степанович действительно схватился было за чайник и искал порожней посудины. Кириллов сходил в шкаф и принес чистый стакан.
– Я сейчас у Кармазинова завтракал, – заметил гость, – потом слушал, как он говорил, и вспотел, а сюда бежал – тоже вспотел, смерть хочется пить.
– Пейте. Чай холодный хорошо.
Кириллов опять уселся на стул и опять уперся глазами в угол.
– В Обществе произошла мысль, – продолжал он тем же голосом, – что я могу быть тем полезен, если убью себя, и что когда вы что-нибудь тут накутите и будут виновных искать, то я вдруг застрелюсь и оставлю письмо, что это я всё сделал, так что вас целый год подозревать не могут.
– Хоть несколько дней; и день один дорог.
– Хорошо. В этом смысле мне сказали, чтоб я, если хочу, подождал. Я сказал, что подожду, пока скажут срок от Общества, потому что мне всё равно.
– Да, но вспомните, что вы обязались, когда будете сочинять предсмертное письмо, то не иначе как вместе со мной, и, прибыв в Россию, будете в моем… ну, одним словом, в моем распоряжении, то есть на один только этот случай, разумеется, а во всех других вы, конечно, свободны, – почти с любезностию прибавил Петр Степанович.
– Я не обязался, а согласился, потому что мне всё равно.
– И прекрасно, прекрасно, я нисколько не имею намерения стеснять ваше самолюбие, но…
– Тут не самолюбие.
– Но вспомните, что вам собрали сто двадцать талеров на дорогу, стало быть, вы брали деньги.
– Совсем нет, – вспыхнул Кириллов, – деньги не с тем. За это не берут.
– Берут иногда.
– Врете вы. Я заявил письмом из Петербурга, а в Петербурге заплатил вам сто двадцать талеров, вам в руки… и они туда отосланы, если только вы не задержали у себя.
– Хорошо, хорошо, я ни в чем не спорю, отосланы. Главное, что вы в тех же мыслях, как прежде.
– В тех самых. Когда вы придете и скажете «пора», я всё исполню. Что, очень скоро?
– Не так много дней… Но помните, записку мы сочиняем вместе, в ту же ночь.
– Хоть и днем. Вы сказали, надо взять на себя прокламации?
– И кое-что еще.
– Я не всё возьму на себя.
– Чего же не возьмете? – всполохнулся опять Петр Степанович.
– Чего не захочу; довольно. Я не хочу больше о том говорить.
Петр Степанович скрепился и переменил разговор.
– Я о другом, – предупредил он, – будете вы сегодня вечером у наших? Виргинский именинник, под тем предлогом и соберутся.
– Не хочу.
– Сделайте одолжение, будьте. Надо. Надо внушить и числом и лицом… У вас лицо… ну, одним словом, у вас лицо фатальное.
– Вы находите? – рассмеялся Кириллов. – Хорошо, приду; только не для лица. Когда?
– О, пораньше, в половине седьмого. И знаете, вы можете войти, сесть и ни с кем не говорить, сколько бы там их ни было. Только, знаете, не забудьте захватить с собою бумагу и карандаш.
– Это зачем?
– Ведь вам всё равно; а это моя особенная просьба. Вы только будете сидеть, ни с кем ровно не говоря, слушать и изредка делать как бы отметки; ну хоть рисуйте что-нибудь.
– Какой вздор, зачем?
– Ну коли вам всё равно; ведь вы всё говорите, что вам всё равно.
– Нет, зачем?
– А вот затем, что тот член от Общества, ревизор, засел в Москве, а я там кой-кому объявил, что, может быть, посетит ревизор; и они будут думать, что вы-то и есть ревизор, а так как вы уже здесь три недели, то еще больше удивятся.
– Фокусы. Никакого ревизора у вас нет в Москве.
– Ну пусть нет, черт его и дери, вам-то какое дело и чем это вас затруднит? Сами же член Общества.
– Скажите им, что я ревизор; я буду сидеть и молчать, а бумагу и карандаш не хочу.
– Да почему?
– Не хочу.
Петр Степанович разозлился, даже позеленел, но опять скрепил себя, встал и взял шляпу.
– Этот у вас? – произнес он вдруг вполголоса.
