Бог располагает! - Дюма Александр (прочитать книгу .txt) 📗
И он рухнул навзничь, едва успев дочитать роковое письмо, в котором Фредерика сообщала о часе своего отъезда другу, чьего имени она не назвала.
Слуга, находившийся в комнате по соседству с той, где это случилось, прибежал на шум и стал звать на помощь.
Несколько капель эфира привели Юлиуса в сознание.
— Господин граф изволит прилечь? — спросил Даниель.
— Нет! — закричал Юлиус, к которому вместе с сознанием возвратились вся его ярость и все отчаяние. — Нет, сейчас не время спать! Клянусь Небом, у меня есть дело поважнее! Карету еще не распрягли?
— Полагаю, что нет, — отвечал Даниель, — но лошади обессилены.
— Так пусть запрягут других, живо!
Даниель вышел.
— Мне никто не нужен, — бросил Юлиус другим слугам.
И все удалились.
Ему было необходимо побыть одному. Все эти чужие взгляды, шарившие по его лицу, смущали и оскорбляли его.
В ожидании, пока перепрягут лошадей, он прохаживался из угла в угол, дрожа и негодуя, стиснув зубы и сжимая кулаки, и по временам из уст его вырывались бессвязные восклицания:
— Лотарио!.. Хорошо же… Теперь они увидят!.. И она-то какова с этими ее ужимками непорочной девы!
Явился Даниель и сообщил, что карета готова. Граф схватил шляпу и стремительно спустился.
— В Анген! Во весь дух! — крикнул он кучеру.
Зачем он спешил в Анген? Он прекрасно понимал, что Фредерики там не найдет. При всем лихорадочном смятении, в которое повергло его это нежданное потрясение, он не надеялся, что Фредерика опомнится на первой же почтовой станции, что подумает о том, какой удар кинжала наносит в незащищенную грудь человека, не сделавшего ей ничего, кроме добра, человека, виновного лишь в том, что любил ее слишком сильно; нет, он не рассчитывал, что она устыдится своей неблагодарности, вернется с полдороги, сама выйдет ему навстречу, полная смирения и раскаяния, готовая обезоружить его чистосердечным признанием в своем дурном умысле.
Ни на что подобное он не надеялся, но его томила потребность в действии, движении, перемене мест. Ему казалось, что стук колес экипажа и топот конских копыт смогут заглушить гудящие в голове мысли, что эта жесткая дорожная тряска хоть немного убаюкает его ярость.
И потом, наперекор замыслу Фредерики, он, может быть, отыщет что-либо, какой-нибудь след, улику, подсказывающую, по какой дороге она поехала. Этот равнодушный увалень Даниель ничего такого заметить не сумел бы.
Время от времени он опускал стекло в передке кареты и кричал кучеру, что тот едет слишком медленно.
Напрасный труд: возница и без того гнал лошадей галопом, нахлестывая их с утроенным рвением.
Так они прибыли на место.
Входя во двор, Юлиус невольно почувствовал, как у него странно сжалось сердце. В это мгновение вопреки всем доводам рассудка, назло очевидности и уверенности он не мог отрешиться от мысли, подобной суеверному наваждению: Фредерика никуда не уезжала или уже вернулась, вот сейчас она появится на высоком крыльце и улыбнется ему.
Увы, на крыльце не было никого, если не считать лакея, который выглянул из дому, заслышав шум подъехавшего экипажа.
Юлиус ни за что на свете не решился бы спросить у него, дома ли Фредерика.
Он собрал всю свою волю в кулак и вошел, приказав, чтобы никто не следовал за ним.
Так он и брел из комнаты в комнату, все еще надеясь, что в каком-нибудь уголке увидит Фредерику, что она не слышала, как он подъехал, или как раз одевается и еще не успела закончить свой туалет.
Но он ошибся в своих надеждах: дом был пуст.
Он вошел в покои Фредерики и заперся там. Перерыл все: секретер, ящики стола, шкатулки, но ничего не нашел — ни письма, ни единого слова. Шкафы были открыты и опустошены: Фредерика уехала как человек, не собирающийся возвращаться.
Граф фон Эбербах испытал приступ мрачной подавленности. В этих оголенных пустынных покоях ему припомнилось, что нечто подобное сегодняшнему отъезду Фредерики ему однажды уже пришлось пережить, притом в весьма сходных обстоятельствах, с Олимпией, и вот он опять, уже второй раз, блуждает среди покинутых кресел и столов.
«Да, — с горечью сказал он себе, — видно, я теперь обречен всюду находить пустые комнаты и пустые сердца!»
Он уронил голову на руки. Несколько горячих капель выкатились из-под век, увлажнив его исхудавшие пальцы, и на душе немножко полегчало.
«Что за безумие с моей стороны, — подумал он, — так влюбиться в это дитя! Я, умирающий, и она, так недавно рожденная! Январь прельстился маем! Дурак! Мне надо кончить жить, чтобы она могла начать. Нам не дано встретиться».
Но внезапно расположение духа у него резко переменилось, и он, вскочив с места, закричал в бешенстве:
— Презренная! Я сделал для нее все, она все сделала мне во зло. Она отравила последние дни, которые мне еще оставались, тогда как я готовил ей долгую жизнь, полную богатства, радости, любви. Она не смогла потерпеть всего несколько недель. Она и ее сообщник объединились, чтобы нанести мне удар, чтобы убить меня. Но пусть они остерегутся! Я покараю их. Она… о, я использую то, что она моя жена: я ее запру, заставлю страдать, она у меня узнает, что значит оскорбленный супруг! Я обойдусь с ней без всякой жалости. А мерзавца, отнявшего ее у меня, я убью!
Он сбежал по лестнице вниз и устремился к своему экипажу.
Лакеи из ангенского поместья болтали с кучером. Этот столь внезапный отъезд Фредерики и г-жи Трихтер, приезды и отъезды сначала Даниеля, потом графа, его бледность, бросившаяся всем в глаза при его появлении, — все заставляло их подозревать крушение этого брака, и на их физиономиях было то равнодушие, смешанное с любопытством, с каким слуги обыкновенно наблюдают катастрофы, постигающие их господ.
— В Париж! — приказал Юлиус.
Когда его экипаж приблизился к Сен-Дени, уже спускалась ночь. Проехав чуть дальше в ту сторону, где через Сену перекинут мост, Юлиус, охваченный внезапной мыслью, крикнул кучеру, чтобы тот остановился, и вышел из кареты, сам удивляясь тому, что пришло ему в голову.
— Подожди меня здесь, — бросил он вознице.
И он удалился; некоторое время он брел вдоль речного берега, совсем пустынного в этих местах и в такой час.
Последние проблески дня, постепенно поглощаемые ночной тьмой, отбрасывали на воду сумрачные блики, отливавшие потемневшей сталью.
Юлиус шагал так минут десять.
Там, где река резко изгибается, он остановился и огляделся вокруг.
У его ног в воды реки врезался маленький мыс, несомненно излюбленный рыболовами.
За его спиной возвышался холм, как бы оберегая эту узкую песчаную косу, в довершение укромности прятавшуюся под сенью крон тополиной рощицы.
Отсюда, насколько хватал глаз, не было видно ни единого строения.
У Юлиуса вырвался горький смешок.
— Хорошее местечко, глубокая вода, — сказал он.
И, бросив вокруг последний удовлетворенный взгляд, он спокойно возвратился к своему экипажу.
— Живо! — приказал он.
— В особняк? — спросил возница.
— Нет, — отвечал он, — в Менильмонтан, к господину Самуилу Гельбу.
Когда он добрался до Менильмонтана, была уже глубокая ночь. Юный слуга Самуила открыл ему.
— Где твой хозяин? — спросил Юлиус.
— Господина Гельба здесь нет, — отвечал мальчик.
— Так где же он? — повторил Юлиус.
— Обедает за городом.
— Где именно?
— Не знаю. Он мне велел его не ждать, сказал, что вернется очень поздно.
— А, ну да! — сказал Юлиус, вспомнив, что Самуил упоминал про обед в Мезоне. — Так это было не вчера, тот обед?
— Нет, сударь, сегодня.
В жизни Юлиуса произошел перелом столь глубокий, что ему не верилось, чтобы все это могло случиться всего за один день. Казалось невозможным, что между его прошлым и настоящим положением пролегают лишь несколько часов.
— В посольство Пруссии! — велел Юлиус кучеру.
Войдя во двор посольского особняка, граф направился прямо в покои Лотарио.
Он позвонил. Никто не вышел отворить ему.
