Очарованная душа - Роллан Ромен (читать бесплатно книги без сокращений .TXT) 📗
– Что ты сказала? Ну-ка повтори! Но Одетта не помнила, что сказала, и придумывала что-нибудь другое, уже не такое интересное. По временам на нее находили бурные порывы нежности.
– Тетя Аннета! Тетя Аннета!
– Ну что?
– Я тебя так люблю, так люблю!..
Аннету смешила горячность, с какой Одетта об этом заявляла.
– Не может быть!
– Ну да! Я тебя люблю до безумия!
(Конечно, к искренности Одетты примешивалась и доля актерства – это было у нее в крови.).
– Вот как!.. А лучше было бы без всякого безумия.
– Тетя Аннета! Я хочу тебя поцеловать.
– Сейчас. Подожди.
– Нет, я хочу сию минуту! Иди сюда!
– Хорошо.
И Аннета спокойно продолжала расчесывать волосы.
Одетта с досады кувыркалась в постели, разбрасывая во все стороны простыни.
– Ах, какая бесчувственная женщина! Аннета с хохотом роняла гребень и подбегала к кровати:
– Обезьянка! Где ты это подцепила? Одетта бешено целовала ее.
– Будет, будет!.. Ты меня задушишь!.. Уф!.. Ну вот, совсем растрепала прическу!.. Этак я никогда не кончу одеваться!.. Оставь меня в покое, разбойница!
В голосе девочки уже слышался испуг, она готова была расплакаться.
– Тетя Аннета, ты ведь меня любишь? Я хочу, чтобы ты меня любила! Ну, пожалуйста, люби меня!
Аннета прижимала ее к себе.
– Ах! – восторженно говорила Одетта. – Я с радостью отдам за тебя жизнь!
(Фраза из бульварного романа, который при ней читали вслух в мастерской.).
Если Марк бывал свидетелем таких сцен, он презрительно поджимал губы и с видом превосходства, засунув руки в карманы и подняв плечи, уходил из комнаты. Он презирал женскую болтливость и сентиментальность. Как это можно выбалтывать все, что чувствуешь! Марк говорил своему товарищу:
– Какие все женщины глупые! В глубине души Марку было обидно, что его мать осыпает Одетту нежными ласками. Сам он от этих нежностей отмахивался, но ему не нравилось, что их расточают кому-то другому.
Разумеется, он мог отплатить матери тем же – и он это делал: чтобы наказать ее за неблагодарность, он был с Сильвией в десять раз ласковее, чем когда-либо с Аннетой. Однако, по правде говоря, как ни баловала его тетка, он был ею недоволен: она обращалась с ним, как с маленьким, а он этого не выносил. Каждое воскресенье Сильвия, желая доставить ему удовольствие, водила его в кондитерскую. К сладостям он, конечно, был неравнодушен, но ему не нравилось, что она думает, будто это для него так важно. Это было оскорбительно. И потом он очень хорошо понимал, что тетушка его ни в грош не ставит. Она ничуть его не стеснялась, и это давало Марку возможность удовлетворять свое любопытство, но самолюбие его страдало, так как он улавливал в этом оттенок пренебрежения. Да, ему было бы лестно, если бы Сильвия видела в нем настоящего взрослого мужчину, а не мальчишку. Наконец (в этом Марк неохотно себе сознавался), наблюдая Сильвию в интимной обстановке, он утратил всякие иллюзии. Беспечная женщина и не подозревала обо всем, что пробуждается в чистой и беспокойной душе десятилетнего мальчика, о созданном его воображением сказочном образе женщины, о том, как болезненны первые разочарования. Сильвия при Марке совсем не следила за своими жестами и словами, как будто он был домашней собачкой или кошкой. (А в сущности мы ведь не знаем, не оскорбляет ли часто наше поведение и домашних животных!..) Инстинктивно ища самозащиты от разочарования, которое вызвал в нем его разбитый кумир, Марк приходил к скороспелым выводам, проникнутым очень наивным цинизмом, выводам, о которых лучше не говорить. Он усиленно разыгрывал перед самим собой (о других он тогда не думал) пресыщенного мужчину. И в то же время с волнением и слепой жадностью невинного ребенка впивал загадочное и чувственное очарование женщины. Женщина возбуждала в нем и отвращение и влечение.
Влечение, смешанное с отвращением… Какому мужчине оно не знакомо? В эту пору жизни в Марке сильнее говорило отвращение. Но даже отвращение имело острый привкус, по сравнению с которым все другие переживания его сверстников казались пресными. Одетту он презирал и считал, что дружба с такой маленькой девочкой унижает его достоинство.
Да, Одетта была маленькая девочка, но, как ни странно, в маленькой девочке уже проявлялась женщина. Вопреки теориям известных педагогов, которые делят детство на резко разграниченные периоды, приписывая каждому периоду какую-нибудь характерную черту, уже в детстве, уже в раннем детстве проявляются все задатки человека, становится ясен его двойной облик – настоящий и будущий (не говоря уже о Прошлом, огромном и непроглядном, определяющем собой тот и другой). Но, чтобы различить этот облик, надо быть очень внимательным: в предутреннем сумраке детства он возникает только проблесками.
Эти проблески у Одетты бывали заметны чаще, чем у большинства детей.
Она была скороспелка. Очень здоровая физически девочка таила в себе чувственные инстинкты, не соответствовавшие ее возрасту. От кого она унаследовала их? От Аннеты или от Сильвии? Аннете казалось, что она узнавала в этой девочке себя, какой она была в ее годы. Но она ошибалась: она была далеко не такой скороспелкой. Наблюдая Одетту, она вспоминала свое детство и в простоте души приписывала этому возрасту страсти, пережитые ею в четырнадцать-пятнадцать лет.
Душа Одетты походила на птичник, полный шума трепещущих крыльев.
Здесь птицами проносились первые неуловимые вспышки любви, рождая свет и тени. Минуты безмятежного довольства сменялись нервной взвинченностью; девочке иногда без причины хотелось плакать, а иногда громко смеяться.
На смену приходили усталость, вялое безразличие ко всему. А там, смотришь, неизвестно почему, чье-нибудь слово или жест, истолкованные ею по-своему, снова развеселят ее, и она счастлива!.. Изнемогая от счастья, опьяненная им, как дрозд, наглотавшийся винограду, она болтала, болтала… И вдруг – бац!.. Одетта исчезла, никто не знал, куда она девалась, а потом ее находили спрятавшейся в углу чулана, где она упивалась своей, неведомо откуда налетевшей, радостью, которую ей самой трудно было понять. Словно стая птиц прилетали и улетали в ее душе, быстрее молнии сменяя одна другую…
Неизвестно, до какого момента дети вполне искренни в своих чувствах: эти чувства, существовавшие задолго до них, приходят к ним из неведомой дали прошлого, дети первые им удивляются и, словно стремясь проверить их, превращаются в актеров, изображающих эти переживания. Такая способность бессознательно раздваиваться – инстинктивное средство самозащиты, ибо она помогает им нести бремя, непосильное для их хрупких плеч.
На Одетту находили порывы влюбленности то в одного, то в другого, а иногда и вовсе ни в кого, и влюбленность эту она невольно выражала с некоторой театральностью, не всегда громогласно, иногда тихонько, в монологах, которые она произносила наедине, только для того, чтобы излить душу. Выражая свои чувства в словах и жестах, она как бы ослабляла их напор. Такие приливы нежности чаще всего бывали у нее к Аннете, или к Марку, или к обоим вместе, и часто, думая о Марке, она объяснялась в любви не ему, а Аннете, потому что Марк насмехался над ней. Марк ее презирал, и она его за это ненавидела. Она страдала от унижения и ревности и жаждала ему отомстить… Но как? Как сделать ему больно? Очень-очень больно? Чем его уязвить? Увы, коготки у нее были еще детские! Какая досада!.. Понимая, что она ничего не может ему сделать (пока!), Одетта притворялась равнодушной… Но очень обидно сознавать свое бессилие и трудно притворяться равнодушной, когда постоянно хочется то смеяться, то плакать! Такое самообуздание было не в характере Одетты, оно ее угнетало. Она впадала в апатию, пока властная детская резвость, потребность в веселье и движении не заставляли ее снова приниматься за игры.
Аннета наблюдала, угадывала (иногда дополняя воображением) эти приступы детского отчаяния и, вспоминая свои, жалела Одетту. Сколько она сама растратила сердечного жара, любя, желая, терзаясь, – и для кого, для чего? Зачем это было нужно? Какое несоответствие с той ограниченной целью, которую нам ставит природа! Как она расточительна, эта природа, и как наобум распределяет она способность любить! Одним дает слишком много, другим – слишком мало. Себя и Одетту Аннета причисляла к тем, кому дано слишком много, а сына своего – к обделенным. Тем лучше для него!
