Барнеби Радж - Диккенс Чарльз (бесплатные книги полный формат TXT) 📗

– Эй, вы, входите! – крикнул Джон кому-то, стоявшему за дверью. – Вы ведь протестант?

– Еще бы! – отозвался чей-то низкий и грубый голос.

– Оно и видно, – заметил Джон Груби. – Где бы я вас ни встретил, сразу признал бы в вас протестанта. – С этими словами он впустил посетителя и вышел, закрыв за собой дверь.

Перед Гашфордом стоял приземистый, плотный мужчина с низким и покатым лбом, копной жестких волос и маленькими глазками, так близко посаженными, что, казалось, только его перебитый нос мешал им слиться в один глаз нормального размера. Шея его была обмотана грязным платком, скрученным жгутом, из-под которого видны были вздутые жилы, постоянно пульсировавшие, словно под напором сильных страстей, злобы и ненависти. Его вельветовый костюм, сильно потертый и засаленный, вылинял так, что из черного стал серовато-бурым, как зола, выколоченная из трубки или пролежавшая весь день в погасшем камине, носил следы многих попоек и от него исходил крепкий запах портовых кабаков. Штаны на коленях были стянуты вместо пряжек обрывками бечевки, а в грязных руках он держал суковатую палку с набалдашником, на котором было вырезано грубое подобие его собственной отталкивающей физиономии. Этот посетитель, сняв свою треуголку, со скверной усмешкой поглядывал на Гашфорда, ожидая, пока тот удостоит его внимания.

– А, это вы, Деннис! – воскликнул секретарь. – Садитесь.

– Я только что встретил милорда, – сказал Деннис, указывая большим пальцем в ту сторону, где, видимо, произошла встреча. – А он мне и говорит – милорд, то есть… «Если вам, говорит, делать нечего, сходите ко мне домой да потолкуйте с мистером Гашфордом». Ну, а в этот час, сами понимаете, какое у меня может быть дело? Я работаю только днем. Ха-ха-ха! Вышел подышать свежим воздухом и повстречал милорда. Я, как сыч, мистер Гашфорд, прогуливаюсь по ночам.

– Но бывает, что и днем, а? – сказал секретарь. – Когда выезжаете в полном параде?

– Ха-ха-ха! – Посетитель громко захохотал и шлепнул себя по ляжке. – Такого шутника, как вы, мистер Гашфорд, во всем Лондоне и Вестминстере не сыщешь! И у милорда нашего язык хорошо подвешен, но против вас он просто дурак дураком. Да, да, верно вы сказали – когда я выезжаю в полном параде…

– В собственной карете, – добавил секретарь, – и с собственным капелланом, не так ли? И со всем прочим, как полагается?

– Ох, уморите вы меня! – воскликнул Деннис с новым взрывом хохота. – Ей-ей, уморите!.. А что новенького, мистер Гашфорд? – прибавил он сиплым голосом. – Нет ли уже приказа разгромить какую-нибудь папистскую церковь или что-нибудь в этом роде?

– Tсc! – остановил его секретарь, разрешив себе лишь едва заметную усмешку. – Боже упаси! Вы же знаете, Деннис, – мы объединились только для самых мирных и законных действий.

– Знаю, знаю, – подхватил Деннис, прищелкнув языком, – недаром же я вступил в Союз, верно?

– Конечно, – подтвердил Гашфорд с той же усмешкой. А Деннис опять загоготал и еще сильнее хлопнул себя по ляжке. Нахохотавшись до слез, утирая глаза кончиком шейного платка, он прокричал:

– Нет, право, другого такого шутника днем с огнем не сыскать!

– Мы с лордом Джорджем вчера вечером как раз говорили о вас, – начал Гашфорд после короткого молчания. – Он считает, что вы очень преданы нашему делу.

– Так оно и есть, – подтвердил палач.

– Что вы искренне ненавидите папистов.

– И это верно. – Свое утверждение Деннис подкрепил сочным ругательством. – И вот что я вам скажу, мистер Гашфорд, – он положил на пол шляпу и палку и медленно похлопывал пальцами одной руки по ладони другой. – Заметьте, я на государственной службе, работаю для куска хлеба и дело свое делаю добросовестно. Так или нет?

– Бесспорно, так.

– Отлично. Еще два слова. Ремесло мое – честное, протестантское, английское ремесло, оно установлено законом. Верно я говорю?

– Ни один живой человек в этом не сомневается.

– Да и мертвый тоже. Парламент что говорит? Парламент говорит: «Если мужчина, женщина или ребенок сделает что-нибудь против наших законов…» Сколько у нас сейчас таких законов, что присуждают к виселице, мистер Гашфорд? Пятьдесят наберется?

– Точно не знаю, – ответил Гашфорд, откинувшись в кресле и зевая. – Во всяком случае, их немало.

– Ладно, скажем, полсотни. Значит, парламент говорит: «Если мужчина, женщина или ребенок провинится в чем-нибудь против одного из этих пятидесяти законов, то дело Денниса – покончить с этим мужчиной, или женщиной, или ребенком». Если к концу сессии таких набирается слишком много, в дело вмешивается Георг Третий [60] и говорит: «Нет, это слишком много для Денниса. Половину я оставляю себе, а половина пойдет Деннису». Бывает и так, что он подкинет мне неожиданно кого-нибудь в придачу, – вот три года назад подкинули мне Мэри Джонс, молодую бабенку лет девятнадцати, которую привезли в Тайберн с грудным ребенком на руках и вздернули за то, что она стащила с прилавка в магазине на Ледгет-Хилл штуку холста, хотя, когда торговец это заметил, она положила холст обратно. До того за ней ничего худого не водилось, да и на эту кражу толкнула ее только нужда: мужа за три недели перед тем забрали в матросы, и ей с двумя малышами пришлось побираться. Это все свидетели показали на суде. Ха-ха! Что поделаешь – таков закон и обычай у нас в Англии, а наши законы и обычаи – наша слава. Не так ли, мистер Гашфорд?

– Разумеется, – подтвердил секретарь.

– И когда-нибудь, – продолжал палач, – наши внуки вспомнят дедовские времена и, видя, как с тех пор все переменилось, скажут: «Славное было тогда времечко, а теперь у нас все идет хуже да хуже». Скажут ведь, мистер Гашфорд?

– Несомненно скажут, – согласился секретарь.

– Ну, вот видите ли, – продолжал палач, – если паписты возьмут верх и вместо того, чтобы вешать, начнут варить и жарить людей, что станется с моим ремеслом? А ведь оно-опора закона! Если на него ополчатся, что тогда будет с законами, что будет с религией и всей страной?.. Вы в церкви бывали когда-нибудь, мистер Гашфорд?

– «Когда-нибудь»? – сердито повторил секретарь. – Еще бы!

– Ну, и мне случилось быть там раз – нет, два раза, считая тот, когда меня крестили. И когда я слышал, как молились там за парламент, и вспоминал при этом, сколько новых законов, посылающих людей на виселицу, издает парламент во время каждой сессии, я говорил себе: это за меня люди молятся в церкви. Так что понимаете, мистер Гашфорд, – тут палач свирепо потряс своей палкой, – на мое протестантское ремесло посягать нельзя, нельзя менять наши протестантские порядки, и я на все пойду, чтобы этого не допустить. Пусть паписты и не пробуют сунуться ко мне – разве что закон отдаст их мне в обработку. Рубить головы, жечь, поджаривать – всего этого быть не должно. Только вешать – и делу конец. Милорд недаром говорит, что я – парень усердный: чтобы отстоять великие протестантские законы, которые дают мне работы вволю, я готов, – он стукнул палкой о пол, – драться, жечь, убивать, делать все, что прикажете, какое бы это ни было дьявольское и смелое дело и чем бы оно ни кончилось для меня, хотя бы той же виселицей. Так и знайте, мистер Гашфорд!

Это неоднократное осквернение благородного слова «закон», которым он оправдывал свое гнусное ремесло, Деннис соответственно завершил, с азартом выпалив десятка два ужаснейших ругательств, затем утер лицо все тем же шейным платком и заорал:

– Долой папистов! Клянусь дьяволом, я истинно верующий!

Гашфорд сидел, откинувшись в кресле и устремив на Денниса глаза, так глубоко запавшие и настолько затененные густыми нависшими бровями, что палач совсем не ощущал их взгляда, словно разговаривал со слепым. Некоторое время секретарь молча усмехался, затем сказал, медленно отчеканивая слова:

– Да, вы действительно рьяный протестант, Деннис, бесценный для нас человек, самый верный из всех, кого я знаю в нашем Союзе. Но вам следует себя сдерживать, быть миролюбивым, послушным и кротким, как ягненок. И я уверен, что вы таким будете.