Двадцатые годы - Овалов Лев Сергеевич (читаем полную версию книг бесплатно TXT) 📗
— Тяни!
Все произошло в одно мгновение. Прозвучал гудок паровоза и оборвал мерный скрип ворота. Цепь скользнула вниз, и Славушка погрузился в воду.
Сперва он ничего не понял, ушел по пояс в воду, ухватился обеими руками за цепь и закричал что есть сил:
— Да тяните же!
Но никто уже не тянул, тишина вверху, и снова загудел паровоз.
Его бросили! Все кинулись к поезду, побоялись остаться…
Надо вылезать самому. Он протянул руку вверх, и цепь еще на два звена ушла в воду. Держись…
Брошен! Один! Ноги в воде. Он утонет… В одно мгновение перед ним пронеслась вся его жизнь. Так говорится. Гм… Пронеслась… Перед его глазами… Но его глаза могли созерцать только стенки колодца, да и не стенки, а одну бесконечную стенку. Впрочем, он и эту одну-единственную стенку видеть не мог, потому что висел в смутном ночном сумраке. Жизнь пронеслась перед его духовным взором… Глазом? Оком? Взором?… Перед духовным взором. А что есть духовный взор? И какой такой духовный взор может рассмотреть жизнь, даже свою собственную? Да и есть ли надобность ее рассматривать? Его жизнь оборвется, как цепь, на конце которой он висит. Все-таки он попытается выбраться, хотя заранее знает, что сорвется. Столько раз рисковать жизнью, чтобы погибнуть в этом дурацком колодце! Черт бы ее забрал, эту ведьму вместе с ее бидоном… Самое удивительное, что он больше не хочет пить. Не пил и не хочет. Единственно, кто будет обо мне жалеть, так это мама. Не пил и не хочу. Высота — понятие абстрактное, а вот глубина подо мной вполне реальна. В ней я и погибну. Мама бы меня раздела, растерла водкой, дала бы чая с малиной… Сойдет архангел с неба и вострубит божий глас… Черт побери, он и в самом деле трубит! Поезд уходит, а он остается неподалеку от полустанка Мохово. Погиб под Моховом, и никто о том не узнает. Пропал без вести по дороге из Орла… Куда? В вышину и в глубину! «Вперед, заре навстречу, товарищи!…» Вот тебе и напились! Дожидаться до утра или сейчас выкарабкиваться? Клочок бы неба сейчас, хоть какой-то ориентир…
И тут раздался глас архангела… Сколько времени болтался он здесь на цепи? Пять минут? Час? Три? Вечность?…
— Эй ты, парень?! Не утонул?… Цел?…
— Цел… — Голос Славы осип от волнения. — Тяни…
— Держись, парень… — Цепь натянулась, задрожала. — Да бидон не забудь…
Ах еще и бидон!…
Он нашел этот чертов бидон, схватил за ручку, зачерпнул воды.
— Да тяни ты…
Цепь напряглась, качнулась, и Слава поплыл вверх.
— Держись, держись…
Ночь. Не так чтоб очень темно, даже светло после колодца. Его спутник по вагону хватает его, прижимает к себе, помогает стать на землю.
— Напужался?
Он правильно говорит, этот человек, только «напужался» страшнее, чем «напугался».
Вокруг пусто. Только один этот человек и Славушка. Серый полумрак, кусты. Поле. Насыпь.
— А поезд?
— Ушел.
Вот тебе и дядька с бантом! Он спохватывается, этот дядька:
— Разувайся, разувайся скорей! Портки снимай…
И начинает раздевать мальчика.
— Я сам…
Расшнуровывает ботинки, намокшие шнурки плохо поддаются его усилиям, разматывает обмотки, снимает штаны…
— Понимаешь, пришел паровоз, все кинулись. Шут его знает, что тмит мозги человеку. Все бегут, и я бегу. Добежал до вагона и вдруг — ты. А поезд трогается. Бежать до паровоза уговаривать машиниста? Не добежишь и не уговоришь. Слышу крик: «Бидон, бидон! Где мой бидон?» Поезд уходит. Бегу обратно… Не в таких переделках бывали…
Степная летняя ночь, от ветерка познабливает, но как-то не так одиноко, не пропал, выкарабкался…
— Посидим или пойдем? — спрашивает солдат.
— Пойдем.
— Обмотки я через плечо перекину, обвянут пока, утром высохнут, ботинки в руки, бидон… — Он поднял с земли бидон, покачал в руке. — Водичка, она нам еще пригодится. И портки не надевай, здесь только мышей стесняться…
Пошли вдоль железнодорожного полотна. Сейчас бы чаю с медом, но можно прожить и без чая. Андреев, оказывается, знал, кого выбрать в попутчики.
Шли не спеша, острые камешки больно вдавливались в ступни, пахло полем, по другую сторону насыпи свиристела какая-то птица.
— Вы добрый, — сказал Славушка.
— Нет, я не добрый, — возразил солдат. — Я злой.
— Какой же вы злой, — не согласился Славушка, — отстали из-за меня…
— А ты знаешь, как я людей убивал? — сказал солдат. — Ужас!
— А почему ж вы тогда остались?
— Партийное правило: разве может коммунист оставить человека в беде? — Он замолчал, и Славушка молчал. Некоторое время шли молча. — Будь я в правительстве, я бы закон такой установил: если коммунист оставил кого без помощи, — расстрелять… — Он опять помолчал, прищелкнул языком и сказал уже мужицким рассудительным тоном: — Впрочем, все это пустяки. А вот шинель моя уехала и твой мешок. Это, брат, хуже…
Тут только Славушка вспомнил о мешке, но ему не было жаль ни мешка, ни жалких своих вещичек, лишь фунтик с конфетами жаль, которые не сумеет он передать Фране.
В Мохово пришли за полночь, на полустанке царила тишина, не подавали голоса ни собаки, ни петухи, собаки только разоспались, а петухи еще не проснулись.
Полустанок решили миновать, топать до Архангельской, там отдохнуть и обсушиться, но не успели они войти в зал, как их увидела не то уборщица, не то стрелочница: солдат и мальчик…
— Вы от поезда не отстали?
— Догоняем, — усмехнулся солдат.
— К дежурному иди, — сердито сказала женщина.
Дежурный, к их удивлению, выдал им и шинель и мешок, попутчики по вагону сдали в Архангельской вещи отставших пассажиров дежурному по станции.
— А ты говорил! — сказал солдат, хотя Славушка ничего не говорил. — Люди теперь на чужое зарятся меньше.
Оба повеселели, и, поскольку поезда до вечера не предполагалось, решили идти до Залегощи пешком.
Мальчик сменил носки, надел на плечи мешок. Его спутник расправил шинель, бант с нее где-то свалился, однако конфеты в кармане лежали нетронутыми, перекинул ее через руку, и они зашагали дальше.
Слава спросил, что будет делать солдат дома, впрочем, дома, как явствовало из его слов, у него уже не было.
— Хочу дожить до мировой революции, — сказал тот. — Хочу, самолично покарать хоть одного миллиардера.
А пока дело до мировой революции не дошло, он намеревался помириться с женой и организовать в селе сельскохозяйственную коммуну.
Так, за разговором, дошли до Залегощи.
Пешим ходом солдат порастряс свой живот, скрутило его, покряхтывает, лицо землистое, осунулся.
— Отдохнем? — предложил он.
— Нет, пойду, — отказался мальчик, — а то не успею домой до вечера.
Оба поглядели на бидон.
— Возьми, — сказал Слава. — Пригодится.
— Спасибо, — обрадовался солдат. — Мало ли что в дороге…
Они постояли, поглядели друг на друга.
— Дождусь поезда, — виновато сказал солдат. — Мне за Верховье. Не выдёжу…
— Счастливо тебе. — И солдат пошел с платформы в зал, банта на шинели не было, но все-таки это был человек с красным бантом.
А Слава зашагал, один уже, на Верхнее Скворечье, делать мировую революцию в Успенской волости.
