Письма к Фелиции - Кафка Франц (книги полностью бесплатно .TXT) 📗

Любимая, то, что Ты мне говоришь, я повторяю про себя почти беспрестанно, малейшее отторжение от Тебя для меня как ожог, происходящее между нами повторяется во мне куда страшней и мучительней, перед Твоими письмами, перед Твоими фотографиями я не в силах устоять. И все же… Сама посуди: из четверых людей, с которыми я (не ставя себя с ними рядом ни по силе, ни по мощи охвата) чувствую кровное родство, – это Грильпарцер, Достоевский, Клейст и Флобер – один лишь Достоевский женился, и один лишь Клейст, когда, загнанный в тиски внутренними и внешними невзгодами, застрелился на Ванзее, нашел, вероятно, самый правильный выход. [84] Все это само по себе, возможно, не имеет для нас ровно никакого значения, каждый живет свою жизнь заново, пусть бы я стоял даже в самой темной сердцевине их тени, осенившей наш век. Но это главный вопрос жизни и веры вообще – и с этой точки зрения указующий пример тех четверых обретает больше смысла…

…Разумеется, встретиться вдвоем, в Дрездене или Берлине, было бы самое лучшее. Во всех отношениях. Даже если мне нечего будет сказать и я просто буду торчать подле Тебя с бессмысленным видом. Не то чтобы для меня это было хорошо в высшем смысле, при нынешнем моем состоянии, но это сейчас не важно. Однако в эту субботу я уезжаю. Я Тебе не говорил о Международном конгрессе по проблемам скорой помощи и профилактики несчастных случаев? Вчера, в последнюю минуту, решилось, что я еду. Потеряю из-за этого несколько дней отпуска, но зато и сулю для себя кое-что. Так что в субботу я выезжаю в Вену, пробуду там, вероятно, до следующей субботы, потом отправляюсь в Риву в санаторий, живу там, а в последние дни, вероятно, совершу еще небольшое путешествие по Северной Италии. Если же в Риве слишком прохладно, то я вообще отправлюсь куда-нибудь южнее.

Используй, Фелиция, это время на то, чтобы успокоиться; когда Ты спокойна, Тебе легче будет и насчет меня все уяснить. Перед Твоим спокойным взором я блуждал, как болотный огонек, вот и подумай, не станет ли то, что Ты наблюдала между делом и в спешке, решающей помехой при длительном каждодневном созерцании. Ради Твоего спокойствия я хотел бы на сей раз вообще отказаться от писем, пиши мне в это время только в самом крайнем случае. И я тоже, в сущности, не буду Тебе писать. Но во время путешествия я обычно записываю в блокнот наблюдения и заметки, вот их, подсобрав, раза два-три в неделю буду Тебе высылать. Таким образом мы прервем на время наше личное, столь – по моей вине – будоражащее Тебя сообщение, но вовсе без связи друг с другом не останемся.

А когда я вернусь, мы встретимся, где Тебе захочется, и после всех треволнений снова спокойно посмотрим друг другу в глаза. Только если Ты согласна!

Твой Франц.

Венеция, 16.09.1913

Фелиция, Твое письмо – это и не ответ на последние письма, и не в духе нашей договоренности. С моей стороны это не упрек, то же самое относится и к моим письмам. Мы намеревались, когда я вернусь, где-нибудь встретиться, чтобы, раз уж мы оба такие несчастные, быть может, набраться друг от друга сил. Неужели Тебе все еще не ясно, как со мной обстоит, Фелиция? Ну как я, в моем нынешнем злополучном состоянии, напишу Твоему отцу? В тисках затруднений, которые Тебе известны, я не могу шелохнуться, я совершенно, совершенно не в силах подмять в себе душевные препоны, единственное, на что я еще способен, – это быть из-за этого бесконечно несчастным. Я мог бы попытаться написать Твоему отцу, в полном согласии с Тобой и от всего сердца, но при малейшем приближении к малейшей реальности меня опять всенепременно занесет и я безудержно, с неодолимым неистовством, стану рваться к одиночеству. Это могло бы привести только к еще большему несчастью, чем то, в котором мы пребываем сегодня, Фелиция. Я здесь один, почти ни с кем, кроме служащих отеля, не говорю, до самых краев переполнен печалью, и все же пребываю – так, мне кажется, я чувствую – в подобающем, высшей справедливостью назначенном мне состоянии, которое мне не преодолеть, а только нести до конца дней моих. Мешает мне не то, что мне «слишком много пришлось бы от себя оторвать», хотя в известном, весьма ограниченном смысле верно и это, – скорее я лежу на земле, как зверь, к которому не подступиться (в том числе и мне самому) ни с лаской, ни с уговорами, хоть и первому, и в особенности второму я, по крайней мере частично, не могу не поддаваться. Но мне с этого места не сдвинуться, я как в путах, чем резче рванусь вперед – тем сильнее меня назад отбросит. Вот единственная ясность и откровенность, которой от меня сегодня можно добиться. Когда сегодня утром я из постели смотрел в ясное венецианское небо, а в голове моей тем временем блуждали вот эти мысли, мне было, поверь, вполне стыдно и я был вполне несчастлив. Но что мне делать, Фелиция? Нам надо расстаться.

Франц.

Верона, 20.09.1913

В Вероне, в церкви Св. Анастасии, [85] где я, устало опустившись на скамью, сижу напротив мраморного гнома в натуральную величину, что с блаженным лицом держит кропильницу со святой водой. – От почты отрезан напрочь, получу ее лишь послезавтра в Риве, из-за этого как на другой планете, а во всем прочем – все в той же безутешной тоске.

Ф.

Октябрь

29.10.1913

Попытаюсь, Фелиция, не только для Тебя, но и для себя тоже дойти до последней черты возможной ясности. Когда я писал Тебе из Венеции, я еще не знал с определенностью, что это будет последнее в череде моих писем, прежде беспрерывной и нескончаемой. Но затем, когда уж так получилось (открытка из Вероны – это обморок, а не открытка), мне показалось, что это самое правильное из всего, что я в последнее время сделал. Сделать это оказалось тем легче, что от Тебя тоже не было вестей. Последней весточкой от Тебя была телеграмма в Венецию с уведомлением о письме, которое так и не пришло. Я, впрочем, не исключал, что Ты, возможно, потом мне написала, но письмо до меня просто не дошло, ибо клочок бумаги, на котором итальянский почтовый служащий попросил меня записать мой адрес в Риве, он затем столь небрежно шваркнул куда-то в угол, что вряд ли когда-нибудь отыщет его снова. И все равно я не писал. Нет, еще раз однажды написал, на следующий же день после веронской открытки, я был тогда в Дезенцано, лежал в траве, ждал парохода, на котором собирался переправиться в Гардоне, и писал Тебе. То письмо я не отослал, может, оно еще и лежит где-нибудь, но не требуй его, оно было написано кое-как, даже союзы и то приходилось подбирать, до того было тошно, – там, в Дезенцано, я и правда совсем изнемог.

Но Ты, Фелиция, – ты же получила мои записки из Вены, мое письмо из Венеции – и не согласилась, что это самое правильное? Единственно правильное? Что мне пришлось вырваться, раз уж Ты не захотела меня отринуть? Ты так не посчитала? И сегодня так не считаешь? Но как сумеешь Ты совместить такие вот несовместимости? Как мне вступить в чужую семью и потом основывать новую семью с Тобой, когда я в своей-то семье существую настолько на особицу, что, по-моему, живу там, ни с кем не соприкасаясь? Я, который, возможно, умеет разделять радости, но не тяготы совместной жизни, сколько бы ни старался? Я, который не верит в собственную способность длительное время сохранять в совместной жизни верность правде – и которому без этой правды совместную жизнь не вынести?.. Длительная совместная жизнь столь же невозможна для меня без лжи, как и без правды. Первый же взгляд, которым я обменяюсь с Твоими родителями, будет ложью.

Но во мне происходит не только это. Меня так сильно влечет к Тебе, что эта тоска давит грудь комком слез, который не выплакать. (Но нет мигреней, нет сердцебиений, лишь умеренная, не убийственная бессонница – все это начнется снова только сегодня.)…