Бог располагает! - Дюма Александр (прочитать книгу .txt) 📗
— Вы сами как этот фиакр, — Лотарио продолжал подшучивать над ним. — Шторы вашей скромности закрыты наглухо.
— Да нет же, я вам клянусь, — продолжал цыган, чья стыдливость жестоко страдала от подозрений Лотарио. — Начать с того, что я никогда не приведу женщину в особняк сестры. Ах, с этим ее вечным суровым достоинством вы только вообразите, какую мину она бы скорчила моей подружке! А мне бы как досталось! Ах ты черт, вы же направляетесь к ней, — она, кстати сказать, ждет вас с нетерпением, уже и сердиться начинает, — так вы хотя бы ей своих несообразных предположений в голову не вбивайте. Прежде всего, это так далеко от истины, что дальше просто некуда. Да вот я вам все как есть скажу. Вы же знаете, сестрица хочет, чтобы никто не проведал, что она вернулась в Париж. Если кто из ее знакомых меня на улице заметит, сразу, пожалуй, поймет, что, где брат, там и сестра. Вот я теперь и не выхожу никуда иначе как в карете, прячась за шторами. Потому-то они и закрыты в том фиакре. Ничего другого за этим не кроется. Мне всякие интрижки ни к чему, просто надо съездить кое-куда по самому что ни на есть пустяковому делу.
— Стало быть, это чтобы съездить по совершенно пустяковому делу, — настаивал безжалостный Лотарио, — вам понадобилось сократить спуск по лестнице посредством прыжка, которого хватило бы, чтобы даже кот переломал себе лапы?
— Что ж, — заявил добродетельный Гамба, отчаявшись выпутаться с честью из хитросплетений лжи, — извольте: да, я отправляюсь по делу, и оно, напротив, ужасно для меня важно.
— Ах, старый проказник!
— Я еду на почту. С самого начала весны, господин Лотарио, я со дня на день жду одного письма, которое меня сделает очень счастливым. А будет в том письме говориться про любовь или нет, это если кого и касается, то одних лишь коз, вот так! Сами теперь видите: в карете никого нет. Господи, сделай так, чтобы на почте кое-что было! Но если сегодня не будет, я и завтра поеду, и послезавтра, и каждый день! До скорой встречи, сударь: мне пора. Сестрица у себя, я же честь имею откланяться.
Одним прыжком Гамба достиг подножия лестницы, в то время как Лотарио, все еще смеясь над этой забавной встречей, едва успел подняться на пару ступенек.
XXXIV
ПОТАЕННАЯ СТРАСТЬ
(Продолжение)
Как Гамба и говорил Лотарио, Олимпия жила в уединении и строго соблюдала инкогнито. Она не пожелала возвратиться в свои апартаменты на острове Сен-Луи, где ее парижские обожатели и друзья не замедлили бы ее обнаружить. Вынашивая некий замысел и не открывая его ни единой живой душе, она держалась в тени, оставаясь абсолютно неузнанной. Она настояла, чтобы Гамба нигде не появлялся, не приняв величайших предосторожностей, дабы не быть узнанным, и под угрозой потерять ее дружбу велела ему никому не показываться на глаза, а особенно графу фон Эбербаху и Самуилу.
Что до нее самой, то она почти не выезжала, разве что ночью, в экипаже, чтобы немного подышать свежим воздухом. Поселилась она здесь под вымышленным именем, и привратник получил приказ никого к ней ни под каким предлогом не допускать.
Только Лотарио был исключением из этого правила.
И действительно, она весьма настойчиво просила Лотарио сообщать ей обо всем, что бы ни произошло, и при малейшем изменении, способном привнести что-то новое в обстоятельства или намерения Юлиуса, ни секунды не теряя, мчаться к ней.
Сначала Лотарио объяснял себе этот интерес не успевшей окончательно остыть привязанностью певицы к графу фон Эбербаху. Хотя он не сомневался в том, что их отношения были совершенно невинными, увлечение прусского посла Олимпией безусловно могло подтолкнуть графа ускорить его брак с другой. Но она говорила об этом браке с таким очевидным бескорыстием, так чистосердечно забывая о себе, что ему стало понятно: она скорее по доброте, чем из ревности, интересуется делами Юлиуса и если любит его, то ради него самого, а не для себя.
Она думала при этом не только о благе Юлиуса, но и о счастье самого Лотарио. Откуда в ней такое сердечное участие к едва знакомому молодому человеку? Как бы то ни было, причиной этой внезапной нежности к нему была не любовь, коль скоро, судя по всему, единственным желанием Олимпии было счастливое соединение судеб Лотарио и Фредерики.
Из каких бы потаенных уголков сердца ни исходило это дарованное ему судьбой покровительство, Лотарио принял его. Он полностью доверился певице, и, что бы с ним ни приключалось дурного или хорошего, он ничего от нее не таил. Недели не проходило, чтобы он не зашел, и даже не раз, поговорить с ней о своих страхах и надеждах. Олимпия ободряла его в его радостях и поддерживала в минуты малодушной слабости.
Но на этот раз протекло уже шесть долгих дней, как он не появлялся в особняке на набережной Сен-Поль.
Олимпия была обеспокоена. Что же с ним случилось? Откуда такое мертвое безмолвие? Разве он перестал ей доверять? Или заболел? Все эти мрачные предположения одно за другим приходили ей на ум.
Она ждала его со дня на день, потом с часу на час, наконец послала ему письмо, в котором умоляла его прийти повидаться с ней завтра же, если только он не слег.
На следующий день все мыслимые тревоги еще теснились в ее мозгу, когда в залу вошел слуга и объявил:
— Господин Лотарио.
— Пусть войдет! — порывисто вскричала она.
Лотарио показался в дверях. Певица бросилась к нему навстречу.
— Ах, вот и вы, наконец! — воскликнула она с упреком. — Что происходит? Надеюсь, у вас, по крайней мере, были достаточно веские причины, чтобы заставлять ваших друзей так беспокоиться?
— Тысячу раз прошу прощения, сударыня, — отвечал Лотарио, целуя ей руку.
— Речь вовсе не о том, что у меня следует просить извинения, — возразила она. — Вам отлично известно, что я вас прощу. Но поспешите рассказать мне, что нового. Ну же, садитесь и начинайте. И не скрывайте от меня ничего. Вы же знаете, мое дорогое дитя, почему мне нужно знать все ваши секреты. Говорите же все, как вы сказали бы матери.
— Ну, как матери… — протянул Лотарио с улыбкой, означавшей, что он находит Олимпию слишком молодой и красивой для этой роли.
— Ваша улыбка в высшей степени галантна, — продолжала она, — но могу вас уверить, что мои чувства к вам именно таковы, какие я бы могла питать к своему сыну. Лотарио, вы верите мне?
— Верю и благодарю вас, — произнес он серьезно.
— Что ж! Лучший способ меня отблагодарить — это держаться со мной по-сыновнему. Потолкуем же. Так что нового?
— Бог мой, да ничего! Единственная новость — это… весна.
— И только? — обронила она.
— И только, но это не так мало. Надо ли признаться, дорогая сударыня? Это весна мешала мне приходить сюда все эти дни: она увлекала меня в другую сторону.
— Ах, вот оно что! Начинаю понимать, — сказала Олимпия.
— О, послушайте, — продолжал он, — ведь если вам нужно все знать, то и у меня есть потребность всем поделиться с вами. Вот уже неделя, сударыня, как я чувствую себя почти счастливым. На ветках распускаются листья, солнышко пригревает, и Фредерика выходит погулять. В долине Монморанси не так пыльно, как в Булонском лесу. Это же понятно, что теперь я обычно направляю моего коня в ту сторону, где меньше пыли. Вот так и выходит, что я чаще всего езжу туда, где Фредерика совершает свои прогулки. Я вам клянусь, что конь сам несет меня в том направлении, нет даже надобности его погонять. Так само получается, что я вдруг безотчетно, невольно, вопреки собственным намерениям оказываюсь на ее пути.
— Возможно, что вы совершаете ошибку, Лотарио, — произнесла Олимпия.
— Почему, сударыня? Кроме всего прочего, ангельская чистота Фредерики хранит ее надежнее, чем херувим с мечом охраняет рай земной! Да и разве там нет госпожи Трихтер, которая не покидает нас, никогда ни на шаг не отойдет… Не правда ли, сударыня, вы меня теперь простите, что я несколько дней здесь не появлялся? Ведь все то время, которое мне оставляют мои служебные обязанности, я провожу в пути.
