Модеста Миньон - де Бальзак Оноре (читать книги бесплатно полностью без регистрации сокращений txt) 📗

— Госпожа д'Эрувиль так торопила меня, что я забыла в карете свой платок... — сказала Модеста Каналису.

Каналис судорожно выпрямился.

— А в этом платке, — продолжала Модеста, не обращая внимания на нетерпеливое движение поэта, — у меня завязан ключик от бумажника, в котором находится клочок важного письма. Будьте добры, Мельхиор, прикажите, чтобы мне принесли этот ключ.

Очутившись между ангелом и тигром, одинаково разъяренными, Каналис побледнел как смерть и больше не колебался; он счел тигра менее опасным и уже принял решение, как вдруг в дверях гостиной появился Лабриер, показавшийся поэту чем-то вроде архангела Михаила, упавшего с небес.

— Эрнест, ты как раз нужен мадемуазель де Лабасти, — сказал поэт, поспешно опускаясь на стул рядом с пяльцами.

Эрнест же бросился к Модесте, никому не поклонившись: он видел только ее. Выслушав с явной радостью ее поручение, он выбежал из гостиной, и все дамы с тайным сочувствием посмотрели ему вслед.

— Какое унижение для поэта! — сказала Модеста, указывая Элен на пяльцы, за которыми яростно работала герцогиня.

— Стоит тебе заговорить с ней, стоит тебе взглянуть на нее один только раз, и все будет кончено между нами, и навсегда, — тихо говорила Каналису Элеонора, которую не удовлетворил mezzo termine [109] Эрнеста. — И запомни хорошенько, — когда я уйду, другие глаза будут следить за тобой!

Вслед за этими словами герцогиня — женщина среднего роста и немного располневшая, как все красавицы, перешагнувшие за пятьдесят лет, встала и, легко ступая своими маленькими ножками, стройными, как у лани, направилась к кружку Дианы де Мофриньез. Несмотря на пышность форм, в ней было восхитительное изящество, — отличительная особенность женщин, у которых крепкая нервная система является неисчерпаемым источником сил и здоровья. Трудно объяснить иначе легкость ее походки, носившей печать ни с чем не сравнимого благородства. Только те женщины, род которых восходит ко временам Ноя, умеют держаться так же величаво, как Элеонора, несмотря на свою дородность богатой фермерши. Возможно, философ пожалел бы горничную Филоксену, любуясь туго затянутой талией герцогини и ее утренним туалетом, который она умела носить с достоинством королевы и с непринужденностью молодой женщины. Она еще заплетала в толстые косы свои густые и некрашеные волосы, смело укладывая их венцом вокруг головы, и гордо выставляла напоказ белоснежную шею, грудь, скульптурные плечи и ослепительные обнаженные руки, прославленные своей красотой. Модеста, как и все соперницы герцогини, признала в ней одну из тех цариц, о которых женщины говорят со вздохом: «Нам всем далеко до нее!» И действительно, в Элеоноре чувствовалась настоящая знатная дама, а они теперь очень редки во Франции. Все отличало ее: величественная посадка головы, грациозный, нежный изгиб шеи, плавные движения, благородная осанка, изумительная гармония всего облика и та выработанная утонченность, ставшая естественной, благодаря которой женщина кажется дивным совершенством. Но попытаться объяснить это — значило бы анализировать возвышенно-прекрасное. Прелестью красоты наслаждаются, как прелестью игры Паганини, не отдавая себе отчета, каким путем достигается производимое ею впечатление, так как причина его — в проявлении невидимой души. Герцогиня наклонила голову, здороваясь с Элен д'Эрувиль и ее теткой, и затем сказала Диане веселым, звучным голосом, в котором не было даже тени волнения:

— Не пора ли нам одеваться, герцогиня? И она направилась к выходу в сопровождении своей невестки и г-жи д'Эрувиль, которые взяли ее под руки. Удаляясь, она что-то тихо сказала старой деве, и та прижала ее к сердцу со словами:

— Вы очаровательны!

Это означало: «Можете вполне располагать мной за ту услугу, какую вы нам только что оказали». Охотно взяв на себя роль шпиона, г-жа д'Эрувиль вернулась в гостиную, и первый же ее взгляд дал понять Каналису, что последние слова герцогини не были пустой угрозой. Будущий дипломат почувствовал, как ничтожно все его искусство для такой трудной борьбы, и разум подсказал ему если не совсем достойный, то по крайней мере удобный выход из положения. Когда Эрнест возвратился с платком Модесты, он взял его под руку и вышел с ним вместе в сад.

— Дорогой друг, — сказал он Лабриеру, — я чувствую себя не скажу самым несчастным, но самым смешным человеком на свете. Поэтому я обращаюсь к тебе: помоги мне выбраться из осиного гнезда, куда я попал. Модеста — сущий демон; она видит мое замешательство и смеется надо мной; она только что при всех намекала на обрывок письма госпожи де Шолье, который я имел глупость дать ей. Если она покажет его, у меня не останется ни малейшей возможности помириться с Элеонорой. Итак, попроси немедленно этот клочок бумаги у Модесты и скажи ей от меня, что я не имею на нее никаких видов и отказываюсь от всяких притязаний. Я рассчитываю на ее деликатность, на ее девичью честность. Я прошу лишь об одном: не разговаривать со мной и держать себя так, словно мы никогда не встречались. Умоляю ее отнестись ко мне со всей суровостью, не смея, однако, просить, чтобы со свойственным ей лукавством она сделала вид, будто сердится и ревнует, хотя это и оказало бы мне огромную услугу. Иди, я подожду тебя здесь.

Войдя в гостиную, Эрнест де Лабриер заметил молодого офицера гвардейской роты, стоявшей в Гавре, виконта де Серизи. Он только что прибыл из Рони с вестью, что ее высочество должна присутствовать на открытии парламентской сессии. Известно, какое большое значение имело это конституционное торжество, на котором Карл X произнес свою речь, окруженный всей семьей, причем его сестра и супруга дофина находились на трибуне. Выбор вестника, посланного передать сожаление принцессы, свидетельствовал о внимательном отношении двора к Диане: в то время говорили, что она любима до обожания этим очаровательным юношей, сыном министра и камер-юнкером, которого ожидало блестящее будущее, так как он был единственным наследником огромного состояния. Герцогиня де Мофриньез принимала поклонение виконта де Серизи лишь для того, чтобы подчеркнуть зрелый возраст г-жи де Серизи, которая, как гласила хроника светских сплетен, похитила у нее сердце красавца Люсьена де Рюбампре [110].

— Надеюсь, вы доставите нам удовольствие и останетесь в Розамбре, — сказала суровая г-жа де Верней молодому офицеру.

Прислушиваясь к злословию, набожная герцогиня все же закрывала глаза на легкомысленное поведение своих гостей, тщательно подобранных герцогом. С чем только ни мирятся эти почтенные женщины, якобы ради того, чтобы вернуть заблудших овец на стезю добродетели, воздействуя на них своей снисходительностью.

— Мы не приняли в расчет нашего конституционного правления, — сказал обер-шталмейстер, — и Розамбре, герцогиня, лишается большой чести...

— Зато мы будем чувствовать себя гораздо непринужденнее, — заметил высокий сухой старик лет семидесяти пяти в синем суконном костюме и в охотничьей шляпе, которую он не снял с разрешения дам.

Этот человек, очень похожий на герцога Бурбонского, был князь де Кадиньян, обер-егермейстер, один из последних французских вельмож. В то время как Лабриер пробирался к дивану, чтобы попросить Модесту уделить ему несколько минут для беседы, в гостиную вошел низенький, толстый человек лет тридцати восьми весьма вульгарной внешности.

— Мой сын, князь де Лудон, — сказала герцогиня де Верней Модесте. Девушке не удалось скрыть удивления, отразившегося на ее юном личике при виде того, кто носил имя генерала вандейской кавалерии, прославившегося своей отвагой и сложившего голову на эшафоте.

Теперешний герцог де Верней, третий сын этого семейства, был увезен отцом в эмиграцию и один остался в живых из четверых детей.

— Гаспар, — позвала герцогиня. Молодой князь подошел к матери, и она сказала ему, указывая на Модесту: — Мадемуазель де Лабасти, друг мой.