Ночь в Лиссабоне - Ремарк Эрих Мария (бесплатные полные книги txt) 📗
Я продолжал читать. Среди мелких сообщений мне бросилось в глаза одно, касавшееся Оснабрюка. Оказывается, на Лоттерштрассе сгорел дом. Я сразу представил эту улицу. Если миновать городской вал и пройти к воротам Хегертор, начинается Лоттерштрассе, которая ведет из города. Я сложил газету. В эту минуту я вдруг почувствовал себя более одиноким, чем когда-либо раньше вне Германии.
Медленно привыкал я к постоянной смене шока и апатии. Я уверял себя, что нахожусь теперь в большей безопасности. Однако я понимал, что угроза сразу возрастет, как только я окажусь вблизи Оснабрюка. Там были люди, которые знали меня.
Я купил себе чемодан, немного белья и разную мелочь, необходимую в дороге, чтобы не возбуждать любопытства в гостиницах. Я еще не знал, как мне удастся увидеться с женой, и каждый час менял свои планы. Надо было положиться на случай. Ведь я даже не знал – не примирилась ли-она теперь со своими родными, которые была ярыми сторонниками существующего режима. Может быть, она вышла замуж за другого. Начитавшись газет, я упал духом: много ли надо, чтобы поверить во все это, если читаешь одно и то же каждый день! А сравнивать было не с чем: иностранные газеты в Германии были под строгой цензурой.
В Мюнстере остановился в гостинице среднего пошиба. Не мог же я все ночи бодрствовать и отсыпаться днем на скамейках. Рано или поздно пришлось бы рискнуть и отдать в каком-нибудь немецком отеле паспорт для прописки. Вы знаете Мюнстер?
– Немного, – ответил я. – Это не тот ли город с множеством церквей, где был заключен Вестфальский мир?
Шварц кивнул.
– В Мюнстере и Оснабрюке, после Тридцатилетней войны. Кто знает, сколько продлится нынешняя!
– Если пойдет и дальше так, то недолго. Немцам потребовалось четыре недели, чтобы завоевать Францию.
Подошел кельнер и объявил, что ресторан закрывается. Все посетители, кроме нас, уже ушли.
– Нет ли поблизости какого-нибудь другого заведения, которое еще открыто? – спросил Шварц.
Кельнер сказал, что в Лиссабоне нет широкой ночной жизни. Когда Шварц дал ему чаевые, он вспомнил, что есть одно заведение для избранных, русский ночной клуб.
– Очень элегантный, – добавил он.
– Нас впустят туда? – спросил я.
– Конечно. Я просто хотел сказать, что там есть элегантные женщины. Всех наций. Немки тоже.
– Долго ли бывает открыт клуб?
– Пока есть посетители. Теперь он всегда полон. Есть и немцы. Довольно много.
– Какие немцы?
– Просто немцы.
– С деньгами?
– Конечно, с деньгами, – кельнер засмеялся. – Ведь клуб не из дешевых. Но очень веселый. Скажите, что послал Мануэль, и вас больше ни о чем не спросят.
– А разве вообще нужно что-нибудь говорить?
– Да, ничего! Просто портье запишет какое-нибудь вымышленное имя, и вы станете членами клуба. Пустая формальность.
– Хорошо.
Шварц заплатил по счету.
Мы шли по улице с лестницами, которые вели вниз. Палевые дома спали, прислонившись друг к другу. Из окон доносились вздохи, храп, дыхание людей, не знавших никаких забот о паспортах. Шаги отдавались яснее, чем днем.
– Электрический свет, – сказал Шварц. – Он вас тоже ошеломляет?
– Да. Трудно отвыкнуть от затемненной Европы. Все время думаешь, что кто-то забыл повернуть выключатели и что вот-вот начнется воздушный налет.
Шварц остановился.
– Мы получили огонь в дар потому, что в нас было что-то от бога, – сказал он вдруг с силой. – И теперь мы прячем его, потому что убиваем в себе эту частицу бога.
– Насколько я помню, огонь не был подарен нам. Его украл Прометей, – возразил я. – За это боги наградили его неизлечимым циррозом печени. Мне кажется, это больше отвечает нашему характеру.
Шварц посмотрел на меня.
– Я уже давно не могу иронизировать, – сказал он. – И испытывать страх перед громкими словами. Когда человек иронизирует и боится, он стремится принизить вещи.
– Может быть, – согласился я. – Но разве так уж необходимо, став перед несбыточным, повторять себе: оно невозможно? Не лучше ли постараться преуменьшить его и тем самым оставить луч надежды?
– Вы правы. Простите меня, я забыл, что у вас впереди дорога. Разве тут есть время думать о пропорциях вещей!
– А вы разве никуда не едете?
Шварц покачал головой:
– Теперь уже нет. Я снова возвращаюсь обратно.
– Куда? – спросил я удивленно.
Я не мог поверить, что он опять собирается в Германию.
– Назад, – сказал он. – Потом объясню.
3
Ночной клуб оказался типичным русским эмигрантским увеселительным заведением, каких после революции 1917 года множество возникло по всей Европе – от Берлина до Лиссабона. Те же аристократы в качестве кельнеров, те же хоры из бывших гвардейских офицеров, такие же высокие цены и та же меланхолия.
Как я и ожидал, там горели такие же, как и везде, матовые лампы. Немцы, о которых говорил кельнер, конечно, не принадлежали к числу эмигрантов. Скорее всего – шпионы, сотрудники германского посольства или представители немецких фирм.
– Русские успели устроиться лучше, чем мы, – сказал Шварц. – Правда, они попали в эмиграцию на пятнадцать лет раньше нас. А пятнадцать лет несчастья – это кое-что значит. Можно набраться опыта.
– Это была первая волна эмиграции, – сказал я. – Им еще сочувствовали, давали разрешение на работу, снабжали бумагами, нансеновскими паспортами. Когда появились мы, сострадание мира было уже давно исчерпано. Мы были назойливы, как термиты, и не нашлось уже никого, кто поднял бы за нас голос. Мы не имели права работать, существовать и к тому же не имели документов.
Очутившись здесь, я почувствовал себя не в своей тарелке. Причина заключалась, может быть, в том, что помещение было закрытым, а на окнах висели портьеры. Ко всему тут было много немцев, и я сидел слишком далеко от дверей, чтобы ускользнуть, если понадобится. У меня уже давно выработалась привычка всегда устраиваться возле выхода.
Я нервничал еще и потому, что больше не видел корабля. Кто знает, может быть, он еще ночью поднимет якоря и уйдет раньше, чем указано, получив какое-нибудь предупреждение.
Шварц, казалось, почувствовал мое беспокойство. Он достал оба билета и подал их мне.
– Возьмите, Я не работорговец. Возьмите их и, если хотите, уходите.
Я смущенно посмотрел на него.
– Вы не так поняли. У меня есть время. Все время мира.
Шварц не ответил. Он ждал. Я взял билеты и спрятал.
– Я сел в поезд, который прибывал в Оснабрюк ранним вечером, – продолжал Шварц, словно ничего не случилось. – Мне вдруг показалось, что только теперь я перехожу границу. До этого была просто Германия. Теперь же со мной заговорило каждое дерево. Я узнавал деревни, мимо которых шел поезд. Некогда, еще школьником, я с товарищами бродил по этим местам. Здесь я был с Еленой в первые недели нашего знакомства. Я любил все, что лежало вокруг, как любил сам город, его дома и сады.
Раньше чувство отвращения и тоски сливалось во мне в какую-то тяжелую, давящую глыбу. Я словно окаменел. Все, что произошло, парализовало чувства и мысли. Я даже не испытывал потребности анализировать прошлое. Я боялся этого.
Теперь же заговорили вещи, которые стали частью ненавистного целого, хотя не имели к нему никакого отношения.
Окрестности города не изменились. Все так же в сиянии спускающегося вечера стояли церковные колокольни, покрытые мягким зеленоватым налетом старины. Как всегда, река отражала небо. Она сразу напомнила мне о тех временах, когда я ловил здесь рыбу и грезил о приключениях в далеких странах. Мне пришлось их потом пережить, но совершенно иначе, чем я некогда себе представлял. И луга с бабочками и стрекозами, и склоны холмов с деревьями и полевыми цветами остались такими же. И юность моя лежала там погребенная или – если хотите – увековеченная.
Я смотрел в окно поезда. Людей попадалось мало, а военных совсем не было видно. Вечер медленно затоплял окрестные холмы. В крошечных садиках путевых обходчиков цвели розы, лилии и георгины. Они были такими же, как всегда, – чума не уничтожила их. Они выглядывали из-за деревянных заборчиков так же, как во Франции. На лугах паслись коровы – так же, как они пасутся на швейцарских лугах, – черные, белые, без знака свастики, с такими же кроткими глазами, как всегда. Я увидел аиста на крыше крестьянского домика, он деловито щелкал клювом. И ласточки летали вокруг, как они летают везде. Только люди стали другими, я знал это.