Дитя общины - Нушич Бранислав (читаем книги TXT) 📗
Потом обнялись и остальные, и по предложению писаря все отправились в кабак.
Кабак пустовал, можно было говорить громко, и за первым же графинчиком батюшка изложил дело: так, мол, и так, Радое решил покумиться с Аникой и в воскресенье понесет ребенка крестить в церковь. Потом батюшка объяснил, что из этого может выйти, какой срам получится.
Рассказывал он всем, но смотрел в глаза одному писарю, и во взгляде его читалось: «Писарь, друг, на тебя вся надежда!»
– Не знаю, что бы это можно было сделать, – первым задумчиво произнес староста. – Нет ли такого закона, по которому Радое нельзя стать крестным отцом.
– Нет и не было такого закона, ведь Радое не иноверец, – объяснил батюшка.
– А ты что думаешь, писарь? – спросил староста.
Писарь задумался, и все нетерпеливо уставились на него. Наконец он пожал плечами и сказал:
– Ничего другого не остается, как совершить государственный переворот!
– Каким образом? – озабоченно спросил батюшка, который в этом обществе один лишь знал, что такое «государственный переворот».
– А так! – начал объяснять писарь и заказал новый графинчик. – Радое собирается крестить в воскресенье?
– Да, – ответил староста.
– А у нас сегодня среда?
– Да, – ответил батюшка.
– А можно завтра утром, после утрени, крестить ребенка? – продолжал спрашивать писарь.
– Конечно, можно, – ответил поп.
– Ну так слушайте! – сказал писарь, и все навострили уши и придвинулись поближе. – Завтра утром, после утрени, ты, батюшка, останься в церкви, а ты, староста, сгоняй посыльного Срею к Анике: староста, мол, велел тотчас нести дитя в церковь крестить, потому что по христианскому закону нельзя ему больше оставаться некрещеным. Если Аника упрется и скажет: Радое его крестит в воскресенье, то Срея пусть ей ответит: в воскресенье батюшки в селе не будет, а Радое уже там ждет их с ребенком в церкви.
– А потом? – спросил батюшка, которому уже становился ясен смысл «государственного переворота», задуманного писарем.
– А потом Срея от имени общины окрестит ребенка!
– Замечательно! – возрадовался батюшка, и чело его просветлело. – Спасибо тебе, писарь! С твоим умом тебе бы архиереем быть!
– Такого не придумал бы и сам государственный контроль! – добавил староста, для которого из-за вольного обращения с налогами страшнее государственных ревизоров ничего на свете не было.
Не зная, что сказать, лавочник в знак одобрения заказал сразу пол-литра водки.
– Надо бы общине и имя какое-нибудь придумать младенцу, – продолжил староста прервавшийся разговор.
– Неплохо бы, – согласился батюшка, – а то вдруг Срея из уважения к тебе, как к старосте, даст ему твое имя.
– Этого еще не хватало! – испуганно воскликнул староста, и теперь ему самому стало ясно, как умно он поступил, подняв этот вопрос.
– Мне кажется, – впервые раскрыл рот лавочник, – надо посмотреть в календаре, какой святой приходится на завтра, и дать это имя.
Батюшке предложение лавочника показалось уместным, он тотчас сунул руку в карман рясы, извлек засаленный календарь и начал его перелистывать, слюня палец. Найдя четверг, он прочел:
– Трофим!
– Вот и назовем его Трофимом! – сказал лавочник.
– Ты что, – возразил писарь, – все село смеяться будет. Нет, выберите ему достойное имя.
Посыпались предложения – Павел, Тодор, Викентий – целый ряд красивых и достойных имен, но все они отвергались, потому что всякий раз находился в селе человек, который носил такое имя и мог бы поднять шум. Наконец кто-то упомянул имя «Милич», на нем и остановились. Перебрали в уме всех односельчан, но так вроде бы не звали никого.
На другое утро все получилось как по-писаному. «Государственный переворот» совершился так неожиданно, что Радое узнал об этом лишь к полудню. Услышав новость, он прошипел, как гадюка в лещедке:
– От сотворенья мира такого насилья не бывало, чтобы человека лишали права быть крестным отцом. Даже турки такого не вытворяли. Вот до чего мы дожили в нашем собственном свободном государстве!…
ГЛАВА ШЕСТАЯ, в которой события приобретают совершенно неожиданный оборот не только для читателя, но и для общинного совета Прелепницы
Посыльный Срея не появлялся до сих пор в нашем повествовании не потому, что он имеет обыкновение скрываться, а потому, что до этой главы он был просто не нужен автору. В других случаях Срея как раз имеет обыкновение появляться званый и незваный на всех семейных праздниках, обедах, крестинах, поминках. Тем более что сам себя Срея причисляет к «руководству» общины. Сторонам, тяжущимся за выгон, он важно говорит: «Другого решения быть не может, мы судили по справедливости!», хотя, пока староста и другие старейшины разбирали дело, он засаливал на зиму капусту в Писаревой бочке, которая стоит в сенях правления.
Итак, в один прекрасный день этот самый Срея со всех ног сбежал с того холма, под которым была Йоцкова мельница, и, домчавшись весь в мыле до правления общины, влетел в дом, сшиб по пути кувшин с водой, наступил писарю на ногу и тут наконец завопил так, как будто наступили на ногу ему самому.
Староста, который уже полчаса подписывал какой-то документ и выводил последнюю букву своей подписи, сбился и прочертил пером на бумаге целую борозду.
Писарь, несмотря на боль в отдавленной мозоли, схватил документы одной из тяжб и швырнул их на пол, как это он делал, выведенный из себя какой-нибудь из тяжущихся сторон. Но поскольку это был не тот случай, писарь тотчас взял себя в руки и стал собирать разбросанные бумаги, а староста вскочил и сипло спросил:
– Ты что это шумишь?
– Сбежала ночью, – едва вымолвил Срея.
– Кто?
– Она!
Поняв, что поспешность Среи не имеет отношения к какой-либо комиссии, прибывшей в село на предмет проверки собранных налогов, староста снова обрел смелость и звонкий голос и заговорил решительно, как и подобает человеку в его положении:
– Ну-с, кто же это сбежал?
– Она… Аника, – ответил Срея.
– Вот и хорошо, – равнодушно сказал староста, – скатертью дорога.
– Точно! – добавил писарь.
– Да… но ребенка оставила.
Только что успокоившийся староста снова помрачнел.
– Какого еще ребенка… своего, что ли?
– Своего!
– Выходит, сговора с ребенком не было, – продолжал староста якобы на языке официальных бумаг, да и то брякнул так, лишь бы сказать что-нибудь, как человек, который поет в лесу, пытаясь прогнать страх.
– Выходит, Аника сбежала, а дитя свое подкинула общине, – коротко подытожил писарь.
– Так оно и есть! – сказал вполголоса староста, замолчал, задумался глубоко и начал жевать тот самый документ, который недавно подписывал.
Молчал староста, молчал и писарь, а Срея сперва смотрел то на одного, то на другого, а потом спросил:
– Как теперь быть-то?
Староста сделал вид, что не слышит вопроса Среи, так как себя он уже несколько раз спрашивал о том же самом.
Срея не унимался:
– Как теперь быть-то?
Староста опять сделал вид, что не слышит вопроса, и стал интересоваться подробностями происшествия.
– А когда сбежала?
– Говорят, ночью.
– Это ее кто-то научил и подговорил, – вставил писарь.
– Так и есть, какой-то черт ее подбил… Срея, выйди-ка на минуту, нам с писарем поговорить надо.
Оставшись с писарем наедине, староста положил ему дружески руку на плечо и заговорил так ласково и кротко, будто изъяснялся с какой-нибудь комиссией:
– Писарь, друг ты мой сердечный, давай поговорим по-братски.
– О чем говорить-то?
– Ну… вообще поговорим,
– Дело ясное, не о чем и говорить, – сказал писарь.
– Я и сам вижу, что дело ясное, и все же придумал бы ты что-нибудь, а, писарь!
– Ладно. Ты иди на место происшествия, посмотри, что к чему, а я тем временем что-нибудь придумаю.
Староста отправился «на место происшествия», а по пути завернул к попу. Батюшка собирался на отпевание, и, пока попадья готовила ему епитрахиль и прочее, он уселся в саду под ореховым деревом на вынесенный из дому диванчик и уплетал почки, жаренные на углях. Завидев старосту, он крикнул:
