Солдатская награда - Фолкнер Уильям Катберт (книги полностью бесплатно txt) 📗

Гиллиген остановился, прислушиваясь к шороху светлеющего гравия, видя, как на утихшем небе ярче блестит сломанной монеткой луна. Гиллиген, стараясь сдержать бурное дыхание, вслушивался, но ничего не услыхал. Тогда он стал методически обшаривать душистую, усеянную светлячками темноту сада, каждый укромный уголок, не пропуская ни одного кустика, ни одной травинки. Но Джонс исчез бесследно: сумерки спокойными руками убрали его так же ловко, как фокусник вытаскивает кролика из блестящего цилиндра.

Гиллиген остановился посреди сада и стал ругать Джонса на все корки, надеясь, что тот вдруг его услышит, потом медленно прошел обратно, по следам своих поисков, сквозь ощутимый фиолетовый сумрак. Он прошел мимо неосвещенного дома, где Эмми возилась по хозяйству, мимо угла веранды – там, близ озвученного сумерками серебряного дерева, Мэгон спал на складной койке – и вышел на лужайку, где проплывал над миром вечер, словно корабль с окрашенными вечерней зарей парусами.

Кресла под деревом казались безликими пятнами, и присутствие миссис Мэгон можно было угадать только по белеющему воротничку и манжетам. Подойдя, Гиллиген с трудом разглядел, что ректор дремлет, откинувшись на кресле, и темное платье Маргарет силуэтом выделяется на тускло-белой парусине кресла. Лицо ее было бледным под крылом черных волос. Она подняла руку, когда он подходил.

– Он спит, – шепнула Маргарет, и Гиллиген сел рядом.

– Ушел, черт его дери, – с досадой сказал он.

– Жаль, жаль. Ну, ничего, в другой раз больше повезет.

– А как же. Лишь бы мне его поймать, я ему покажу и в другой раз.

Ночь почти наступила. Свет, весь свет ушел из вселенной, ушел с земли, и листва затихла. Ночь наступила, почти, но не совсем. День отошел, но отошел не совсем. От росы у миссис Мэгон совершенно промокли туфли.

– Как долго он спит, – осторожно прервала она тишину. – Придется разбудить его к ужину.

Гиллиген пошевелился в кресле, и тотчас же, словно от ее голоса, старик поднялся, огромный, тяжелый.

– Сейчас, Дональд! – сказал он, вставая. Торопливо топая, как слон, он поспешил к темному дремлющему дому.

– Он звал? – сказали оба сразу в смутном предчувствии. Они привстали, глядя на дом, потом посмотрели в неясно белевшие лица друг друга. – А вы?..

– Вопрос повис в сумраке, и тут вечерняя звезда чудом расцвела над вершиной тополя и тонкое деревцо, одетое листвой, как Аталанта, в экстазе подняло ввысь это золотое яблоко.

– Нет. А вы?

Но оба они ничего не слыхали.

– Ему приснилось, – сказала она.

– Да, – согласился Гиллиген. – Приснилось.

8

Дональд Мэгон лежал спокойно, ощущая невидимую, позабытую весну, зеленеющий мир, не припомненный, но и не забытый. Потом пустота, в которой он жил, снова охватила его, но беспокойство осталось. Оно походило на море, но он не мог ни уйти в него целиком, ни выйти из него совсем. День склонился к вечеру, стал сумерками, близился вечер. И вечер, как корабль, с парусами, окрашенными вечерней зарей, сонно поплыл по миру, сгущаясь во тьме. И вдруг он почувствовал, что выходит из темного мира, где он жил неизвестно сколько времени, и возвращается в давно прошедший день, в день, уже пережитый теми, кто в нем жил, и плакал, и умирал, так что теперь этот день, воскреснув в его памяти, принадлежал только ему одному: единственный трофей, вырванный им из Времени и Пространства. Per ardua ad astrus [25].

«Никогда не знал, что могу забрать столько горючего, – подумал он, не удивляясь ощущению вездесущности, уходя из неосознанной тьмы в давно забытый день, видя, что этот день, его собственный, знакомый день, уже близится к полудню. – Часов десять, должно быть», – подумал он, потому что солнце подымалось над ним, отклонясь всего на несколько градусов назад, потому что он видел тень своей головы – она привычно рассекала надвое руку, державшую штурвал, видел, как тень от края кабины легла через его ноги, сгустилась в коленях, а солнце падало почти отвесно на вторую руку, праздно лежавшую на «Да, наверно, около десяти», – привычно подумал он. Скоро он взглянет на часы, уточнит время, а пока… Острым, натренированным привычкой и профессией взглядом он окинул горизонт, взглянул вверх, слегка дал крен, чтобы посмотреть, что делается сзади. Порядок. Только далеко, много левее, видны самолеты: какой-то назойливый разведчик постреливает из пулемета; высоко над собой он разглядел пару истребителей, а над ними, как он знал, наверно, летают еще два.

«Надо бы поглядеть, – подумал он, инстинктивно чувствуя, что это немцы, прикидывая, успеет ли он нагнать разведчика прежде, чем его обнаружат охранявшие его истребители. – Нет, пожалуй, не выйдет, – решил он. – Лучше вернуться. Горючего маловато». Он установил стрелку компаса.

Перед ним, вправо, очень далеко, то, что было когда-то Ипром, казалось свежей трещиной на подживающей, но все еще воспаленной язве; под ним лоснились другие язвы, алея на полутрупе, которому не дают умереть… Он пролетел над ними, одинокий и чужой, как чайка.

И вдруг на него словно пахнуло холодным ветром. «Что такое?» – подумал он. От него внезапно закрыли солнце. Пустая вселенная, все небо еще были полны ленивого весеннего света, но солнце, горячо гревшее его, словно было схвачено чьей-то рукой. В ту минуту, как он все понял, он круто нырнул вниз, забирая влево. Пять дымных тяжей прошли между нижней и верхней плоскостью, каждый раз приближаясь к его телу, потом он почувствовал два четких удара у основания черепа, и зрение пропало сразу, словно кто-то нажал кнопку. Под его натренированной рукой самолет четко взмыл вверх; он ощупью нашел гашетку Виккерса и стал стрелять в бездумное утро, озаренное предвестием мартовского тепла.

На миг к нему вернулось зрение, мелькая, как плохо проведенное электричество; он видел, как рядом с ним на дереве высыпают, словно по волшебству, дырочки, похожие на мелкие оспины, и, когда он, повиснув, стрелял в небо; стекло на распределительной доске вдруг лопнуло, негромко звякнув. Потом он ощутил свою Руку, увидел, как лопнула перчатка, обнажились кости. Зрение снова выключилось, и он почувствовал, что шатается, падает вперед и пояс больно врезается в живот, он слышит, как что-то, словно мыши, грызет его лобные кости. «Зубы сломаете к черту», – сказал он им, открывая глаза…

Лицо его отца висело над ним в сумерках головой убитого Цезаря.

Он снова обрел зрение, увидел надвигающуюся пустоту, такую глубокую, какой не бывало до сих пор, и вечер, славно корабль с парусами цвета вечерней зари, выплыл в мир, спокойно уходя в безбрежное море.

– Вот так все и случилось, – сказал он, уставившись на отца.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

1

Любовь и Смерть – входные и выходные врата мира. Как нерасторжимо опаяны они в нас! В юности они уводят нас из бренной плоти, в старости снова возвращают к бренному телу; одна раскармливает нас, другая убивает, в добычу червям. Но когда на зов плоти шли с большей готовностью, чем во время войн или голода, потопа или пожара?

Джонс, притаившись на другой стороне улицы, наконец увидел, что путь открыт.

(Впереди маршировал почетный караул добровольцев в военной форме, его вел младший лейтенант с тремя серебряными нашивками на рукаве, и трубач из бойскаутов, которого привел молодой баптистский священник, восторженный дервиш, служивший во время войны в Христианской Ассоциации Молодежи.) И тут, важный и жирный, как кот, Джонс прошел в чугунную калитку.

(Последняя машина медленно проползла по улице, разошлись случайные участники, которых привело сюда любопытство, – город должен был бы поставить памятник Дональду Мэгону со статуями Маргарет Пауэрс-Мэгон и Джо Гиллигена вместо кариатид, – разбежались шалуны-мальчишки, и черные и белые, среди которых был и маленький Роберт Сондерс, с завистью смотревший на мальчика-трубача.) По-кошачьи Джонс поднялся по ступенькам, вошел в обезлюдевший дом. Его желтые козлиные глаза опустели, когда он остановился, прислушиваясь. Потом неслышно стал пробираться на кухню.