Норма - Сорокин Владимир Георгиевич (читать хорошую книгу полностью .TXT) 📗

Солнце над зерном неслышно всходит. Возле пашни, умеряя прыть, поезда на цыпочках проходят, чтоб его до срока не будить.

День и ночь идёт о нём забота. Города ему машины шлют, пионеры созывают слёты, институты книги издают.

В синем небе лётчики летают, в синем море корабли дымят. Сто полков его оберегают, сто народов на него глядят.

Спит оно в кубанской колыбели.

Как отец, склонился над зерном в куртке, перешитой из шинели, бледный от волненья агроном. Он осторожно приблизил лицо к отполированной трубе уходящего в землю микроскопа, посмотрел в окуляр.

Увеличенное в сто раз зерно не помещалось в окуляре. Лысенко покрутил колесико фокусировки. Изображение стало чётким, на бугристой желтовато-коричневой поверхности зерна обозначились ровные строчки сталинской статьи «Аграрная политика в СССР». Острая часть зерна уже разбухла и вот-вот была готова пустить росток.

Лысенко поднял голову, поправил фуражку.

За спиной его, замерев, стояли представители ста народов, ожидающие всходов зерна. Сразу же за ними начинались плотные цепи ста полков охранения.

Вдалеке, в розоватом степном мареве, медленно шёл на цыпочках паровоз.

Чугунные цепочки, разработанные и внедрённые по призыву Кагановича в шестинедельный срок, негромко постукивали по рельсам, вагоны монотонно раскачивались.

— Я отдал судьбу свою в честные руки, — проговорил Яковлев, выходя из здания обкома, — Я жил на земле, как поэт и солдат. Прохоров кивнул:

— Где мудрые деды и умные внуки у государственной власти стоят?

— Да, Женя, — Яковлев закурил, кинул спичку, сощурился на весеннее солнце. — Ничто не забыто. Пусть время торопит. Мне помнятся ранние наши мечты…

— Точно. Когда ещё призрак бродил по Европе и жадно смотрел на живые цветы.

Перешли площадь, двинулись по тротуару. Яковлев выпустил дым:

— Он шёл, Женя, по окраинам тенью бесплотной. Он в двери стучал у времён на заре… Представляешь, сегодня на солнце зажмурился плотник! Какая в России весна на дворе! И в лонах семейств, и на общих собраньях, на росном рассвете, и в сумерках ранних цветёт, поднимается, дышит со мной всё то, что мы сравниваем с весной.

Прохоров улыбнулся, понимающе закивал:

— Конешно, конешно… О чём ещё старый путиловский мастер мечтал в карауле у Смольных ворот.

Вдруг Яковлев хлопнул Прохорова по плечу:

— Смотри! Нагружённая глыбами счастья Весна по России победно идёт!

Прохоров оглянулся.

Весна шла рядом, вдоль заполненного водой трамвайного пути. Её дырявые боты громко хлюпали, полы линялого пальто были забрызганы грязью.

Лица Весны нельзя было разглядеть из-за наваленных на её плечи и голову чёрных буханок.

Проехавший мимо грузовик обдал Весну грязью.

— Чёрт гнутай… — пробормотала Весна и, крепче обхватив буханки, двинулась дальше.

— Мы в час любой, сквозь все невзгоды и в тропиках и подо льдом железный строй атомоходов в суровый мир глубин ведём, — проговорил старшина второй статьи Головко, входя в Ленинскую Комнату атомной подводной лодки «50 лет СССР».

Конспектирующий «Манифест Коммунистической партии» мичман Рюхов поднял голову:

— И корабли, штурмуя мили, несут ракет такой заряд, что нет для их ударной силы ни расстояний, ни преград.

Головко сел рядом, вытянул из-за пояса «Антидюринг»:

— И стратегической орбитой весь опоясав шар земной, мы не дадим тебя в обиду, народ планеты трудовой.

Рюхов перелистнул страницу:

— Когда же нелегко бывает не видеть неба много дней и кислорода не хватает, мы дышим Родиной своей.

Вечером, когда во всех отсеках горело традиционное ВНИМАНИЕ! НЕХВАТКА КИСЛОРОДА! экипаж подлодки сосредоточенно дышал Родиной. Каждый прижимал ко рту карту своей области и дышал, дышал, дышал. Головко — Львовской, Карпенко — Житомирской, Саюшев — Московской. Легче всего дышалось Мануеву: он родился в Якутске.

Рокот самолётов плавно затихал.

Давние полёты вспомнил генерал. И увидел лица преданных друзей…

Рад он возвратиться к юности своей.

Полночь уплывает, близится рассвет. Чудеса бывают и на склоне лет.

Вот растаял иней на его висках. Вот он вновь в кабине, а под ним — Москва.

И как прежде снится край родной в снегу…

— Никогда в столицу не пройти врагу! — пробормотал генерал, смахнув с краг капли растаявших висков.

Кабину качнуло, генерал посмотрел через стекло вниз. Пролетели Замоскворечье. Потянулся пригород.

Тень от летящего полка легла на землю. ДА ЗДРАВСТВУЕТ СТАЛИН! ползло по лесным массивам, прудам, дорогам и домам. Все буквы были ровными, интервалы одинаковыми. И только точка отставала от палочки восклицательного знака.

Генерал щёлкнул переключателем:

— Двадцать девятый, я основной, приём.

— Двадцать девятый слушает, приём, — проскрипели наушники.

— Горохов, пизда ушастая, отстаёшь на корпус, раскрой глаза!

— Есть, товарищ комполка!

Точка догнала палочку и прилипла к ней.

— Близко, мудак! Куда втюрился, распиздяй!

— Есть, товарищ комполка!

— Сядем, выгоню к ебени матери, будешь картошку возить!

— Есть, товарищ комполка!

Точка отошла от палочки на должное расстояние. Генерал поправил шлем и, щурясь на солнце, запел «Если завтра война».

Капитан обнял всхлипывающую Наташу:

— Ты вечер проплакала целый… В поход ухожу, ну и что же? Теперь ты жена офицера, Наташ. Теперь ты военная тоже.

Наташа вздохнула, вытерла слезы.

Капитан улыбнулся:

— Моя боевая подруга! Нам трудностей выпадет всяких. Я верю, мы будем друг другу верны, как военной присяге.

Он поцеловал её в щёку, тихо проговорил:

— И пусть, Наташ, море полярное стонет, бросаются ветры в погоню. Вот видишь кладу я ладони на плечи твои, как погоны.

Его руки опустились на её плечи, пальцы и кисти стали плоскими, позеленели. Поперёк пальцев протянулись две красные полоски.

Наташа покосилась на погоны, грустно улыбнулась:

— Всё ещё младший сержант…

Капитан уверенно кивнул:

— Как вернусь, будешь сержантом. Обещаю. Только поменьше на танцы ходи. И с Веркой Сахаровой поменьше якшайся.

Наташа кивнула и быстро поцеловала его в подбородок.

Николай Иванович трижды крутанул расхлябанную ручку, прижал к уху трубку и громко зашептал, прикрыв рот рукой:

— Алё! Город? Девушка, соедините меня, пожалста, с отделением НКВД. Да. Да. Конешно, конешно, я не спешу…

Он провёл дрожащей рукой по небритой щеке и покосился на небольшое окошко. За грязным стеклом горел толстый месяц. На облепленном подоконнике желтели высохшие осы.

Николай Иванович вздрогнул, прильнул к трубке:

— Да! Да! Здравствуйте!… Да, простите, а кто это… дежурный офицер? Товарищ дежурный лейтенант, то есть, простите, — офицер… это говорят, это говорит с вами библиотекарь деревни Малая Костынь Николай Иваныч Кондаков. Да Вы извините меня, пожалста, но дело очень, прямо сказать, очень важное и такое, я бы сказал — непонятное. — Он согнулся, быстро зашептал в трубку: — Товарищ дежурный офицер, дело в том, что у нас в данный момент снова замерло всё до рассвета — дверь не скрипнет, понимаете, не вспыхнет огонь. Да. Погасили. Только слышно на улице где-то одинокая бродит гармонь. Нет. Я не видел, но слышу хорошо. Да. Так вот, она то пойдёт на поля за ворота, то обратно вернётся опять, словно ищет в потёмках кого-то, понимаете?! И не может никак отыскать. Да в том-то и дело, что не знаю и не видел, но слышу… Во! Во! и сейчас где-то пиликает! Я? Из библиотеки… Да нет, какие посетители… да. Да! Хорошо! Не за что. Не за что! Ага! Вам спасибо! Ага! До свидания. Ага.