Наставники. Коридоры власти (Романы) - Сноу Чарльз Перси (бесплатные полные книги .TXT) 📗
— И вам так кажется, когда вы…
Джего горько улыбнулся.
— Когда я уверен, что получу ее. Иногда я в этом совершенно уверен. А иногда думаю, что в конце концов все-таки проиграю. И вот тут-то вдруг начинаю понимать, что мне до безумия хочется стать ректором. У меня такое чувство, что я абсолютно никчемный человек.
— Я, вероятно, чувствовал бы то же самое, — сказал я.
— В самом деле? Вы действительно понимаете, каково это — ощущать собственную никчемность?
— Понимаю, Джего.
— Мне-то казалось, что вы гораздо благоразумней, — сказал Джего. — Вы, по-моему, не стали бы мечтать о поражении.
— Пожалуй, нет, — согласился я.
— Кристлу следовало выдвинуть собственную кандидатуру. Ему-то все это наверняка бы понравилось. — Джего устало и презрительно пожал плечами.
Вот она робость, порожденная гордыней, подумал я. Его пугала борьба. Он говорил себе, что ему «решительно не нужна эта должность», панически боясь поражения. А кроме того, ему надоело смирять свою гордость, чтобы добиться цели, которая не могла по-настоящему удовлетворить его непомерную гордыню. Он не дал отпора Найтингейлу. Он месяцами подчинялся указаниям Кристла. Мои догадки и опасения Брауна — которых он, впрочем, никогда не высказывал — подтвердились. Кристл и Джего были очень разными людьми. А наблюдая, как Кристл ведет предвыборную борьбу, Джего понял, что их разделяет глубокая пропасть. Он не хотел подчиняться этому бездушному, как он теперь считал, властолюбцу — и его гневный протест против нашего ультиматума объяснялся подспудной неприязнью к своему самому активному стороннику. Однако ему все же пришлось смириться, потому что победой на выборах он дорожил больше, чем собственной гордостью.
— Мы обязательно должны провести вас в ректоры, — с чувством проговорил я; такой глубокой симпатии к нему я еще никогда не испытывал. Мы помолчали. Потом Джего сказал:
— Кажется, я хочу этого больше всего на свете.
— Но меня это, знаете ли, поражает, — тотчас же добавил он. — Поражает до глубины души. В юности я был очень честолюбив. Я хотел добиться всего — почестей, любви, богатства… Да, я был очень честолюбив. И честолюбие не раз заставляло меня страдать. А теперь… теперь я жду не дождусь должности ректора. Правда, ждать-то уже осталось недолго.
Джего с упоением начал рассказывать, кого он назначит на должностные посты, когда станет ректором. Он предвосхищал в мечтах радость могущества, уверенно рассуждал о будущем процветании колледжа под его руководством и рисовал себе картину благодарности потомков к «величайшему в истории колледжа ректору». Но вскоре его мысли приняли иное направление. Он с вызовом посмотрел на меня и воскликнул:
— И вы просто не представляете себе, как замечательно раскроется в Резиденции моя жена! Она всегда оказывается на высоте положения. Да, я должен победить хотя бы ради нее. Она так этого ждет!
Я видел — ему хотелось сказать о своей жене что-то еще, однако он не решился. Поговорив о своем честолюбии, он немного успокоился; возможно, разговор о миссис Джего успокоил бы его еще больше. Но он понимал, что говорить об этом нельзя — во всяком случае, со мной: я хорошо к нему относился, поддерживал его в предвыборной борьбе, но он был гораздо старше, и нас не связывала истинная дружба. Я, впрочем, был уверен, что он не завел бы такого разговора ни с кем. Я был уверен, что он никогда и никому не рассказывал о миссис Джего. Обаятельный и отзывчивый, он тем не менее ни с кем по-настоящему не дружил. Мне даже казалось, что до сих пор он никому не говорил и о своем честолюбии.
За чаем он принялся разглагольствовать о браке, которому не суждено было состояться, — обсуждать собственный он так и не решился. Он знал, что Джоан мечтала выйти замуж за Роя. С надменным вызовом возвеличив свою жену, Джего переключился на Джоан и Роя. Но и в репликах об этой паре явственно прослеживались его тайные мысли о самом себе и миссис Джего. По его словам, Джоан как будто бы подходила Рою. Джего сказал, что он, мол, очень надеялся на это. И сразу же добавил, что, по всей видимости, ошибся. А значит, их брак был бы безумием. Со стороны невозможно определить, кто кому подходит. Никакими общими правилами тут руководствоваться нельзя. Человек инстинктивно чувствует, с кем он должен связать свою судьбу. И всегда оказывается правым — даже если почти все считают, что он ошибся.
Через несколько минут Джего опять вспомнил о себе. Двадцатое декабря.
— Теперь-то ждать осталось недолго, — сказал он.
— Тринадцать дней.
— Беда в том, что каждый день тянется как год…
Назавтра, в четыре часа пополудни, церковный колокол возвестил о начале похоронной церемонии. Леди Мюриэл и Джоан сидели в церкви на передних скамьях — не сутулясь, с сухими глазами, — спартанское воспитание требовало, чтобы при людях они скрывали свои чувства; их слезы видел только Рой Калверт. В церковь пришли все члены нашего Совета, кроме Пилброу, от которого до сих пор не было никаких вестей; пришел даже Винслоу — в первый раз после выборов Ройса. Среди собравшихся было несколько ректоров других колледжей, историки религии и востоковеды, университетские профессора богословия да пять или шесть любителей похоронных обрядов, которые неизменно присутствуют на любых похоронах.
Ветер с утра утих, но низкие тучи весь день слезились дождем, и сейчас, входя в церковь, люди невольно щурились, ослепленные после ненастного сумрака яркими церковными лампами.
Деспард-Смит совершал погребальный обряд, а Гей, удрученный гораздо меньше, чем все остальные, бодро выпевал ответствия. «Господи, помилуй нас!» — воскликнул Деспард, и, когда раздалось ответное «Аминь», я различил в общем хоре звонкий и необычайно чистый голос Роя.
Заканчивая службу, Деспард-Смит сказал напутственное слово. В тот день, когда мы узнали о смерти Ройса, он обронил всего две фразы: «Я никогда его не забуду. Он был очень человечным». К сегодняшнему дню Деспард подготовился и произнес пространное восхваление умершему. «Мы скорбим, — привычно начал он, — вместе с его осиротевшими домочадцами. Их потеря велика, но мы, коллеги усопшего, понесли столь тяжкую утрату, что только неколебимая вера может дать нам надежду на восстановление в прежней славе нашего обезглавленного сообщества. Мы оплакиваем не только руководителя, которого мы все уважали, не только замечательного ученого, который постоянно стремился к истине, но прежде всего доброго и верного друга. Для многих из нас его дружба была благословением в течение всей нашей сознательной жизни. Мы знаем, что каждый страждущий, обращавшийся к нему за помощью, неизменно получал ее; знаем, что никогда не таил он в сердце своем зла и жестокости; знаем, что он был неспособен на дурные помыслы или недобрые слова».
Я посмотрел на Роя. Он искренне любил покойного, но сейчас, услышав заключительные слова Деспарда, с трудом сдержал насмешливую улыбку.
Под упорным, нескончаемым дождем кавалькада такси двинулась в пригород, к университетскому кладбищу. Члены Совета рассаживались по машинам в порядке старшинства, так что Гетлиф, Калверт, Льюк и я заняли последнюю. Разговаривать нам не хотелось, и мы понуро смотрели в серые от дождевой воды окна машины.
Потом мы стояли вокруг могилы, спрятавшись от дождя под раскрытыми зонтами. Деспард произнес краткую речь, и по крышке гроба мягко застучали мокрые комья земли.
В колледж мы снова ехали вчетвером — Льюк, Гетлиф, Калверт и я, — но машина шла гораздо быстрей, чем на кладбище. Дождь по-прежнему не унимался, и тем не менее нам было необъяснимо легко. Мы спокойно, даже оживленно беседовали, а Гетлиф и Калверт, которые обычно относились друг к другу с полнейшим равнодушием, вспомнили какую-то известную им обоим шутку. Нас охватило бодрое, деятельное настроение. Подъехав к воротам колледжа, мы увидели, что наши коллеги группами стоят под аркой главного входа — у них, вероятно, было такое же настроение, как и у нас. Я предчувствовал, что к вечеру перемирие в колледже будет нарушено.
