Мы - живые - Рэнд Айн (прочитать книгу txt) 📗
— Что ты, что ты, девочка! Откуда у меня такие деньги! Я же не капиталист какой, хе-хе. Мы и сами едва концы с концами сводим, цехе. Я живу честным пролетарским трудом, хе-хе, тебе любой
Зная, что у родителей уже ничего нет, она все же спросила их, не могут ли они чем помочь. Галина Петровна только заплакала.
Она спросила Василия Ивановича. Тот предложил ей последнее, что у него осталось, — старый меховой полушубок Марии Петровны. Но его не хватило бы даже на билет до Крыма. Кира отказалась его взять. Будучи уверена в том, что Лео это не понравится, тем не менее она написала его тетке в Берлин: «Я пишу потому, что очень люблю его, и надеюсь, что Вы его тоже немного любите». Ответ так и не пришел.
Из таинственных и опасливых слухов, даже более таинственных и опасливых, чем о ГПУ, Кира знала, что можно было занять деньги у ростовщиков под огромные проценты. Невероятными стараниями ей удалось получить имя и адрес одного такого человека. На рынке в частном ларьке толстый мужчина с опаской перегнулся через прилавок, увешанный красными косынками и шелковыми чулками. Она прошептала известное ему имя и нужную сумму.
— Спекуляция? — шепотом спросил он.
Кира знала, что лучше ответить «да», и он сказал ей, что это можно устроить. Под 25 процентов в месяц. Кира с готовностью согласилась. В залог требовались меха или бриллианты. Но узнав, что ничего этого у Киры нет, толстый господин тут же отвернулся от нее, словно и не разговаривал с ней вовсе.
Когда она пошла к трамвайной остановке, пробираясь сквозь темные торговые ряды, то вдруг удивленно замерла на месте, увидев в частной лавке, завешанной буханками свежего хлеба и окороками, знакомое лицо спекулянта с Николаевского вокзала, в подбитом мехом пальто с запахом гвоздичного масла. Видимо, он преуспел в жизни. Он улыбался покупателям через круг копченой колбасы.
По пути домой она вспомнила чьи-то слова: «Я получаю больше, чем могу потратить на себя». И Кира решила пойти в институт и во что бы то ни стало увидеть Андрея.
Для этого ей нужно было пересесть на другой трамвай. Встретив Андрея в коридоре, Кира не смогла не улыбнуться ему, увидев, что он смотрит прямо на нее. Однако он резко отвернулся и, хлопнув дверью, исчез в одной из аудиторий института.
Она осталась стоять на месте, словно замороженная.
Вернувшись домой, Кира увидела, что Лео стоит посреди комнаты и держит в руке какую-то мятую бумагу. Лицо его перекосилось от гнева:
— Значит, письма пишем? Зачем ты лезешь в мои дела? Кто тебя просил писать?
На столе она увидела конверт с немецким штемпелем. Он был адресован Лео.
— Что они ответили, Лео?
— Тебе интересно? Тебе правда интересно?
И он бросил письмо ей в лицо. Ей запомнилась лишь одна фраза: «…Нет никаких оснований ожидать от нас помощи; тем более, когда ты связался с какой-то уличной девкой, у которой еще хватает наглости писать достойным людям».
Дождливым осенним днем Дом Крестьянина посетила делегация из Клуба ткачих. Товарищ Соня была почетным членом делегации. Увидев Киру в кабинете товарища Битюк, она расхохоталась:
— Ну и ну! Товарищ Аргунова как честная советская гражданка работает в Доме Крестьянина!
— В чем дело, товарищ? — нервно и подозрительно спросила товарищ Битюк. — В чем дело?
— Шутка, — пробасила Товарищ Соня, — просто шутка! Кира покорно пожала плечами — она знала, чем это для нее обернется.
Когда объявили о сокращении штатов, Кира ничуть не удивилась, увидев свою фамилию в списке уволенных «антиобщественных» элементов. Теперь ей было все равно. Оставшиеся деньги она истратила на молоко и яйца для Лео, к которым он так и не притронулся.
Днем Кира была спокойна: пустое лицо, пустое сердце. В голове ее засела лишь одна мысль. Днем она не боялась за Лео, потому что знала, что он должен поехать на юг и непременно туда поедет; она была в этом уверена.
Но ночью все было по-другому.
Она чувствовала, как его тело, влажное и холодное, прижимается к ней. Иногда во сне он ронял голову ей на плечо и лежал так, доверчивый и беспомощный, как ребенок, а его дыхание было похоже па стон.
Она не могла забыть, как в предсмертной агонии кричала Мария Петровна: «Кира! Я хочу жить! Жить!» Она чувствовала, как Лео горячо и прерывисто дышит ей в шею. Ей казалось, что это кричит не Мария Петровна, а Лео, и ему уже ничем нельзя помочь: «Кира! Я хочу жить! Жить!»
Может, она сходит с ума? Это ведь так просто. Ей были нужны всего лишь деньги. Его жизнь — и деньги.
«Я зарабатываю больше, чем могу потратить на себя».
«Кира! Я хочу жить! Жить!»
Чтобы достать деньги, она решилась на отчаянную попытку. Она шла по мокрому от дождя тротуару, в котором отражались желтые огни. Доктор сказал, что на счету каждая неделя. Она увидела, как у ярко освещенного театра остановился роскошный лимузин.
Из него вышел человек в роскошной шубе. Кира встала у него на пути и твердым и четким голосом сказала:
— Пожалуйста! Можно поговорить с вами? Мне очень нужны деньги. Мне нечего вам предложить. Я знаю, это так не делается, но вы должны понять. Это так важно, речь идет о жизни человека!
Человек остановился. Ему еще не приходилось слышать просьбы, похожие на приказы. Оценивающе прищурив глаза, он спросил:
— Сколько ты хочешь?
Она сказала ему.
— Что? За одну ночь? Да твоим подругам за всю жизнь не заработать таких денег!
Он не понял, почему эта странная девушка вдруг повернулась и побежала вдоль по улице, прямо по лужам, так, словно за ней кто-то гнался.
Она сделала последнюю попытку обратиться к Государству.
Потратив несколько недель на звонки, рекомендательные письма, упрашивания секретарей и заместителей, Кира все же добилась приема у одного из самых важных начальников города. Она могла лично встретиться с ним. Он мог все. Нужно было лишь убедить его.
Начальник сидел за столом. За ним было высокое окно, сквозь которое струился узкий поток света, отчего кабинет делался похожим на храм. Кира стояла перед ним, глядя прямо в глаза. В ее взгляде не было ни враждебности, ни мольбы, только глубокое спокойствие и доверие. Голос ее был чистым, твердым, юным.
— Товарищ комиссар, видите ли, я люблю его. А он болен. Вы знаете, что это за болезнь? Она съедает организм изнутри, постепенно, и вскоре уже ничего нельзя сделать. А потом он умрет. Но пока его жизнь… его жизнь зависит от нескольких слов и листка бумаги — это же очень просто, если увидеть это так, как оно есть
— это всего лишь слова и бумага; это то, что создали мы сами, создали для себя; неважно, правы мы или нет, но мы ужасно зависим от слов на бумаге, правда же? Его не посылают в санаторий, потому что никто не вписал его имя в листок бумаги среди других имен, что называется членство в профсоюзе. Ведь это всего лишь чернила, бумага и то, что мы думаем. Эту бумагу можно написать и порвать ее, и снова написать. Но его болезнь не остановить словами, не остановить вопросами. Товарищ комиссар, я понимаю, что деньги, и профсоюз, и бумаги — все это очень важно. И если кто-то должен ради них страдать и мучиться, я не возражаю. Я согласна работать круглые сутки. Я согласна ходить в старье — не смотрите на мое платье, товарищ комиссар, я знаю, что оно безобразно, но мне все равно. Может быть, я не всегда понимала вас и ваши порядки, но я умею быть послушной, я научусь… Но, когда это касается самой жизни, товарищ комиссар, мы должны быть серьезны, разве нет? Мы не можем позволить всем этим придуманным вещам отнять чью-либо жизнь. Один росчерк вашего пера — и он сможет поехать в санаторий, и ему не придется умирать. Товарищ комиссар, если мы спокойно и просто подумаем над всем этим — как оно есть — можем ли мы знать, что такое смерть? Ведь это конец всему, навсегда, никогда снова, никогда, независимо от того, хотим мы этого или нет. Разве вы не видите, почему он не может умереть? Потому, что я люблю его. Нам всем приходится страдать. Мы все чего-то добиваемся и что-то теряем. Это все неважно. Но, потому что мы — живые, в каждом из нас есть что-то, что… что как… основа нашего существования — и этого нельзя касаться. Вы понимаете меня? Этим он является для меня, и вы не можете отнять его у меня, потому что вы бы не позволили мне стоять перед вами, говорить, дышать, двигаться лишь затем, чтобы потом сказать, что все равно отнимите его у меня. Мы ведь оба еще не сошли с ума, ведь нет же, товарищ комиссар?
