Утраченные иллюзии - де Бальзак Оноре (читать книги онлайн бесплатно регистрация .txt) 📗
Ева».
«Мое милое дитя, после того, что написала тебе сестра, мне остается только благословить тебя и сказать, что мои молитвы и мои мысли — увы! — полны только тобою, в ущерб тем, кто живет со мной: ибо есть сердца, которые отсутствующих не судят, и таково сердце
твоей матери»,
Итак, дня два спустя Люсьен мог возвратить друзьям столь участливо предложенную ими ссуду. Никогда, пожалуй, жизнь не казалась ему такой прекрасной, но его самолюбивый порыв не ускользнул от внимательных взоров и тонкой чувствительности его друзей.
— Можно подумать, что ты боишься остаться у нас в долгу! — вскричал Фюльжанс.
— Да, его радость говорит о многом, — сказал Мишель Кретьен. — Мои наблюдения подтверждаются: Люсьен тщеславен.
— Он поэт, — сказал д’Артез.
— Неужели вы порицаете меня за чувство, столь естественное?
— Люсьен заслуживает снисхождения: ведь он не лукавил, — сказал Леон Жиро. — Он все же откровенен, но боюсь, что впредь он будет нас остерегаться.
— Почему? — спросил Люсьен.
— Мы читаем в твоем сердце, — отвечал Жозеф Бридо.
— В тебе заложен сатанинский дух, — сказал Мишель Кретьен, — ты в своих собственных глазах оправдываешь поступки, противные нашим взглядам; вместо того чтобы быть софистом в идеях, ты будешь софистом в действии.
— Боюсь, что это так, — сказал д’Артез. — Люсьен, ты станешь вести споры с самим собою, достойные восхищения, и в этом ты достигнешь совершенства, но завершится все это недостойными поступками… Ты никогда не придешь к согласию с самим собою.
— На чем основано ваше обвинение? — спросил Люсьен.
— Твое тщеславие, мой милый поэт, столь велико, что ты влагаешь его даже в дружбу! — вскричал Фюльжанс. — Подобное тщеславие обличает чудовищное себялюбие, а себялюбие — яд для дружбы.
— О боже мой! — вскричал Люсьен. — Стало быть, вы не знаете, как я вас люблю?
— Если бы ты нас любил, как мы любим друг друга, неужели ты стал бы возвращать нам так поспешно и торжественно то, что мы предложили тебе с такой радостью?
— Здесь не дают взаймы, а просто дают, — резко сказал Жозеф Бридо.
— Не думай, что мы жестоки, милый мальчик, — сказал ему Мишель Кретьен. — Мы прозорливы. Мы опасаемся, что ты когда-нибудь предпочтешь утехи мелкой мстительности радостям нашей дружбы. Прочти Гетева «Тассо», величайшее творение этого прекрасного гения, и ты увидишь, что поэт любит драгоценные ткани, пиршества, триумфы, блеск. Что ж! Будь Тассо, но без его безумств. Свет и его соблазны манят тебя? Останься здесь… Перенеси в область идей все то, чего алчет твоя суетность. Безумство за безумство! Вноси добродетель в поступки и порок в мысли, вместо того чтобы, как сказал тебе д’Артез, мыслить возвышенно, а поступать дурно.
Люсьен опустил голову: друзья были правы.
— Признаюсь, я не так силен, как вы, — сказал он, окинув их чарующим взглядом. — Не моим плечам выдержать Париж, и не мне мужественно бороться. Природа наделила нас различными натурами и способностями, и вам лучше, чем кому-либо, знакома изнанка пороков и добродетелей. А я, признаюсь вам, уже устал.
— Мы поддержим тебя, — сказал д’Артез. — Разве не в этом долг верной дружбы?
— Полноте! Помощь, которую я только что получил, временная, и мы все одинаково бедны. Нужда опять станет угнетать меня. Кретьен берет заказы от первого встречного, он не знаком с издателями. Бьяншон — вне этого круга интересов. Д’Артез знает лишь издателей научных и специальных трудов, они не имеют никакого влияния на издателей литературных новинок. Орас, Фюльжанс Ридаль и Бридо работают в области, отстоящей на сто лье от издательских дел. Я должен принять решение.
— Решись, как и мы, страдать! — сказал Бьяншон. — Страдать мужественно и полагаться на труд.
— То, что для вас только страдание, для меня — смерть, — с горячностью сказал Люсьен.
— Прежде, нежели трижды пропоет петух, {83} — сказал, улыбаясь, Леон Жиро, — этот человек отречется от труда и предастся праздности и парижским порокам.
— Куда же вас привел труд? — смеясь, сказал Люсьен.
— На полпути из Парижа в Италию еще не спрашивай, где Рим! — сказал Жозеф Бридо. — Ты ожидаешь какой-то манны небесной.
— Манна небесная достается лишь первенцам пэров Франции, — сказал Мишель Кретьен. — Но мы должны и посеять, и собрать жатву, и находим, что так полезнее.
Разговор принял шутливый оборот и перешел на другие темы. Эти прозорливые умы, эти нежные сердца старались, чтобы Люсьен позабыл размолвку, но он с тех пор понял, как трудно их обмануть. Вскоре его душу опять охватило отчаяние, но он таил свои чувства от друзей, почитая их неумолимыми наставниками. Его южный темперамент, столь легко пробегающий по клавиатуре чувств, побуждал его принимать самые противоречивые решения.
Не раз он высказывал желание взяться за газетную работу, и друзья неизменно отвечали ему:
— Остерегись!
— Газета будет могилой нашего милого, нашего прекрасного Люсьена, которого мы знаем и любим, — сказал д’Артез.
— Ты не устоишь против постоянной смены забав и труда, обычной в жизни журналиста, а стойкость — основа добродетели. Ты будешь так упоен своей властью, правом обрекать на жизнь и на смерть творения мысли, что месяца через два обратишься в настоящего журналиста. Стать журналистом — значит стать проконсулом в литературной республике. «Кто может все сказать, тот может все сделать!» — изречение Наполеона. И он прав.
— Но разве вас не будет подле меня? — сказал Люсьен.
— Нет! — воскликнул Фюльжанс. — Став журналистом, ты будешь думать о нас не больше, чем блистательная, избалованная балерина, развалясь в обитой шелком карете, думает о родной деревне, коровах и сабо. У тебя все качества журналиста: блеск и легкость мысли. Ты никогда не пренебрежешь остротой, хотя бы от нее пришлось плакать твоему другу. Я вижу журналистов в театральных фойе, они наводят на меня ужас. Журналистика — настоящий ад, пропасть беззакония, лжи, предательства; выйти оттуда чистым может только тот, кого, как Данте, будет охранять божественный лавр Вергилия {84}.
Чем упорнее друзья препятствовали Люсьену вступить на путь журналистики, тем сильнее желание изведать опасность побуждало его отважиться на этот шаг, и он повел спор с самим собою: и впрямь, не смешно ли дозволить нужде еще раз одолеть его, застигнув врасплох, все таким же беззащитным? Обескураженный неудачной попыткой издать свой первый роман, Люсьен вовсе не спешил взяться за второй. К тому же на что жить, покамест он будет писать роман? Месяц нужды исчерпал запас его терпения. И разве нельзя внести достоинство в профессию, которую оскверняют журналисты, лишенные совести и достоинства? Друзья оскорбляют его своим недоверием, он желает доказать им силу своего духа. Может быть, и он когда-нибудь окажет им помощь, станет глашатаем их славы!
— Притом какая же это дружба, если она боится соучастия? — спросил он однажды вечером Мишеля Кретьена, провожая его домой вместе с Леоном Жиро.
— Мы ничего не боимся, — отвечал Мишель Кретьен. — Если бы ты, к несчастью, убил свою возлюбленную, я бы помог тебе скрыть преступление и не перестал бы тебя уважать; но если я узнаю, что ты шпион, я убегу от тебя в ужасе, потому что подлость и трусость будут возведены тобой в систему. Вот в двух словах сущность журналистики. Дружба прощает проступок, необдуманное движение страсти, но она неумолима, ежели речь идет о торговле совестью, умом и мыслью.
— Но разве я не могу стать журналистом затем только, чтобы продать мой сборник стихов и роман и тотчас же бежать из газеты?
— Макиавелли так и поступил бы, но не Люсьен де Рюбампре, — сказал Леон Жиро.
— Ну, что ж! — вскричал Люсьен. — Я докажу, что стою Макиавелли.
— Ах! — вскричал Мишель, сжимая руку Леона. — Ты его погубил! Люсьен, — сказал он, — у тебя триста франков, ты можешь прожить спокойно три месяца; что ж, трудись, напиши второй роман. Д’Артез и Фюльжанс помогут тебе создать план. Ты приобретешь опыт, станешь настоящим романистом. А я проникну в один из этих лупанариев мысли, я сделаюсь на три месяца журналистом, продам твои книги какому-нибудь издателю, сперва разбранив его издания, я напишу статьи, я добьюсь хороших отзывов о тебе; мы создадим тебе успех, ты будешь знаменитостью и останешься нашим Люсьеном.
