Эвмесвиль - Юнгер Эрнст (читаемые книги читать онлайн бесплатно .txt) 📗
— Хорошо, — — — и какой же вывод ты из этого делаешь?
На «ты» мы обращаемся друг к другу на касбе, как принято у персонала, — но не при встрече в университете.
— Я заключаю из этого, что интерес и совершенство исключают друг друга. Чем больше подозрений я вызываю apriori, тем тщательнее мне нужно прорабатывать план, особенно алиби. А это с самого начала создает множество указаний на мою причастность к делу. Прочесывая ряд подозреваемых, тебе следует обратить внимание на того, кто точно помнит, где находился в момент совершения преступления. И у тебя тем больше оснований так поступить, чем больше времени с тех пор истекло.
Далин, должно быть, обстоятельно занимался этой темой — слишком обстоятельно, как мне показалось. В другой раз он заговорил о поджогах. Здесь особенно важно, чтобы поджигателя не застигли на месте преступления. Поэтому преступники принимают хитроумные меры предосторожности. В мусоре потом находят линзы, часы, регулирующие момент взрыва, и тому подобные приспособления.
Человека, который просто из-за плохого настроения мимоходом поджигает амбар, вряд ли когда-нибудь поймают. Как и того, кто отправляется в лес и убивает там первого встречного, но ничего из его вещей не берет.
Я сказал: «На такое способен только безумец».
Но он с этим не согласился: «Безумец числился бы в соответствующих документах или вскоре попал бы в них. Душевнобольные исключаются. В идеальном преступнике не должно быть ничего, бросающегося в глаза, ничего специфического».
Стало быть, l’art pour l’art — удовольствие, с каким можно не только сочинять криминальный сюжет, но и осуществлять его в реальности? Все спрашивают, но лишь Румпельштильцхен [238] знает, кто это был. Его возбуждает опасность.
Случилось так, что я к моменту нашей с Далином встречи уже некоторое время занимался предреволюционными литераторами — энциклопедистами, драматургами и романистами. Я привлекал для рассмотрения эпизоды из XVIII, XIX и XX столетий христианского летоисчисления — те пересечения литературы и политики, которые сегодня интересуют разве что историков.
Когда общество крустифицировано, а новое сознание пытается высвободиться из-под образовавшейся корки, оно узнает себя в художественных произведениях — — — что и объясняет силу их воздействия, которая пугает не только правящую элиту, но часто и самих художников. В художественных произведениях выводится «новый человек» (по сути же, конечно, человек, каким он был изначально), выводится в его деятельной и страждущей ипостасях. В итоге охваченной оказывается вся жизнь: и индивид узнает себя, в диапазоне от «Страданий юного Вертера» до «Разбойников», от «Женитьбы Фигаро» до «Ста дней Содома».
Эта тема возникла из моих исследований анархии — тривиально говоря, из вопроса: почему одиночка снова и снова «попадается на этот крючок»? Она, между прочим, породила сколько-то диссертаций, над которыми работали аспиранты в институте Виго. Диссертации эти редко приходились по вкусу Мастеру, которому куда больше по душе сибаритство VI века до Рождества Христова или, скажем, история Венеции около 1725 года.
Однако я не хочу отклоняться в сторону; продолжу о Далине. Когда он сказал, что в идеальном преступнике «не должно быть ничего специфического», мне вспомнилась одна из упомянутых диссертаций, название которой звучало так: «Раскольников — Вертер XX христианского столетия?» Она еще находилась в стадии написания — ею занимался один необычайно одаренный эвменист.
Раскольников (персонаж романа, написанного русским писателем Достоевским, который жил еще в царские времена) замышляет убийство на чисто экспериментальной основе. Его проблема — это проблема власти: тот, кто докажет, что способен пролить кровь, тем самым поднимется на первую ступень посвящения. Жертвой Раскольникова становится старуха процентщица — становится случайно, как любой пешеход, который мог бы на улице попасть под колеса. Убийца крадет у нее одно-единственное украшение — но даже оно имеет лишь символический смысл: преступник зарывает добычу под камнем и больше не вспоминает о ней.
Итак, я вспомнил Раскольникова и упомянул его имя во время нашего с Далином разговора за завтраком. К моему удивлению — и, признаюсь, досаде, — Далин этот роман знал. Он мог получить его только от эвмениста, прилежно занимавшегося данной темой; мне это не показалось случайностью.
Далин отверг русского как неудавшегося сверхчеловека: «Почему он убивает именно процентщицу? Потому что считает ее бесполезной, лишней — как вошь. Но такая позиция в высшей степени специфична, это — моральный корсет. Уже поэтому дело с самого начала было обречено на провал. Мануэль, ты не понял того, что я пытался тебе объяснить».
Поначалу я принимал его за вандала, какой скрывается в каждом из нас. У молодых людей этот вандализм прорывается наружу, когда они находятся в определенном настроении, особенно если напьются; шкала его проявлений разнообразна — от безобидного дурачества в пивной до разрушительного буйства и действительных нападений.
Но для таких вещей Далин был слишком систематичен. Мог ли я в таком случае причислить его к социальным революционерам, которые выныривают вновь и вновь и которых в тот последний период существования царизма называли «нигилистами»? Называли, впрочем, несправедливо — хотя они и уничтожали людей, преимущественно с помощью распространившегося тогда динамита. Они действовали как охотники на крупную дичь: одни выслеживали роскошного зверя, другие — венценосных правителей. Нигилистов обычно ликвидировала либо та система, с которой они боролись, либо та, которая приходила ей на смену. Настоящий нигилист и пальцем не шевельнет, чтобы изменить мир или улучшить его; он родственен скорее философу, чем политику.
Далин презирал, даже, без сомнения, ненавидел общество — но не какое-то конкретно, а любое, из принципа. Он казался небрежным, но не производил неприятного впечатления, поскольку придавал большое значение своему внешнему виду. Он много читал; мне случалось встречать его и в исторической библиотеке Виго. Хочу отметить мелкую, но характерную черту: он нарочно так грубо хватал книгу обеими руками, что повреждал переплет. Ему — во всех смыслах — недоставало способности испытывать уважение.
Что он занимается подозрительными экспериментами, я слышал уже от Бруно. Однажды я спросил Далина, соблюдает ли он необходимые меры предосторожности; он ответил: «Я работаю в одном из заброшенных бункеров на берегу Суса»; мне, конечно, было неприятно это услышать.
Направление этих опытов соответствовало его склонностям. Главная идея, похоже, состояла в том, чтобы создать perpetuum mobile [239] разрушения. Ход мыслей Далина, если я правильно понял, был приблизительно таким: разрушение должно осуществляться за счет себя самого, и притом прогрессируя. Это должно достигаться минимальными средствами. Если бы кто-то захотел, например, уничтожить лес, срубая деревья, ему пришлось бы нанять целую армию дровосеков. А между тем того же результата можно добиться с помощью одного стержня от птичьего пера.
— Каким образом?
— Я заполняю его яйцами разрушающей древесину австралийской моли и оставляю в лесу. Об остальном позаботится закон размножения.
Такое действительно возможно: ребенку достаточно чиркнуть спичкой, чтобы пожар охватил весь город. Диссертация Далина была посвящена проблемам антивещества. Ему нельзя отказать в тонкости наблюдений, касающихся мира молекул, полагал Бруно. Необходимая предпосылка для этого — особый дар видеть пластично. Но практических достижений у Далина было немного. Он экспериментировал с едкими, разъедающими, коррозийными веществами в надежде повысить их опасный потенциал до такого уровня, чтобы вызванное ими разрушение, раз начавшись, далее продолжалось автоматически.
