Мертвые души. Том 3 - Авакян Юрий Арамович (книги онлайн полные txt) 📗
Не скажи Собакевич этих слов о «полной стоимости» требуемой Чичиковым к возмещению, что сочинены были дядюшкою для красного словца, то может быть участь его была бы и не столь тягостной. Павел Иванович, может статься, поиграл бы с ним, как играет порою кошка с пойманною мышью, дабы немного потешиться, а затем, получивши нужную подпись, отпустил бы его восвояси. Но тут, словно искрою пронзила его догадка, превратившись в ясную и простую мысль о том, что он и вправду может взять с Собакевича некия суммы, потому как тот нынче был у него в руках.
— Нет, Михаил Семёнович, эдак, как я погляжу, мы с вами не двинемся дальше, — сказал Чичиков. – Я ведь поначалу хотел сделать, как лучше. Хотел хорошего и себе и вам. Думал: «Дай—ка, освобожу сего господина от необходимости платить подушную подать в казну. Может статься, что он, как человек благородный и помянет меня добрым словом!». Так нет же, мало вам, что вы всучили мне промеж мужиков вовсе ненужную мне бабу, — сказал он, вспомнивши Елизавету Воробья, что вписана была Собакевичем в списки, — так вздумали ещё и тут обойти меня, затеявши сегодняшние торги. Так знайте же, любезный мой Михаил Семёнович, я хотя и мягко стелю, да вам жестко спать придётся. В отношении же якобы имевшего место переселения и бумаг, кои упомянуты были вами, скажу – нет в бумагах вашей росписи, и бумаг, стало быть, нету. К тому же, может вы и не расписались оттого, что побоялись, как бы не выплыло на свет ваше мошенство? Здесь, я думаю, и суд и следствие, которые над вами в самом скором времени учинят – разберутся. Разберутся и с душами, каковы они есть – живые ли, мёртвые ли? А вам, сударь мой, дорога будет одна – прямиком в Сибирь. Уж поверьте, я в этом деле не отступлюсь! — закончил Чичиков пламенную свою речь.
— Да разве я против того, чтобы расписаться? — встрепенулся Собакевич. – Извольте, я сей же час где надобно и распишусь. Скажите только, где надо руку приложить?
— Нет, Михаил Семёнович! Нынче уж поздно, нынче вы уж выказали мне истинное своё расположение и посему я намерен предать сие дело огласке. И то слово, ради чего это мне вас жалеть? Вы то меня не жалели, когда начали тут давеча со мною торговаться! — проговорил Чичиков с решительностью.
— Павел Иванович, может быть вы всё же решите ваше дело полюбовно? Я уж сейчас вижу, что Михаил Семёнович раскаивается в допущенной им оплошности. Да к тому же огласка понаделает шуму и пятном ляжет на всё губернское дворянство, — вступился было за Собакевича молчавший доселе Манилов.
— Ранее надобно было думать, ранее, прежде чем выказывать столько неуважительного апломбу в мой адрес! А посему, как я уж сказал – не отступлюсь, — состроивши во чертах лица своего решимость отвечал Чичиков.
— Но, может быть, Михаил Семёнович сумел бы каким—нибудь образом загладить свою пред вами вину? — спросил Манилов.
— Сумел бы, — отозвался Чичиков, — пусть немедля же возвратит мне деньги, переданные ему мною в счёт уплаты за ревизские души, те, что впоследствии оказались мёртвыми. Вот тогда—то, может статься, я и отзову свою жалобу назад.
— Сей же час и ворочу, — облегчённо вздохнувши, сказал Собакевич и живо пройдясь толстыми своими пальцами по карманам сертука выудил оттуда сложенную вчетверо сотенную бумажку, с улыбкою протянув её Чичикову.
— Милостивый государь! Вы что же это надо мною насмешки изволите строить, словно я нищий какой, просящий милостыню на паперти, чтобы мне мелочь всяческую швырять? Потрудитесь вернуть настоящую цену, — сказал Чичиков, делая вид, будто начинает горячиться.
— Побойтесь Бога, Павел Иванович, — взмолился Собакевич, — вы ведь приобрели у меня сорок душ, по два рубли с полтиною за душу. Вот и выходит ровнёхонько сто рублей. Я, признаться, не пойму, чему вы обиделись?!
— Я и не думал обижаться, — отвечал Чичиков, — потому как коли не желаете платить сейчас, то заплатите позднее – по суду. Но только помните — я от своего не отступлюсь и обвесть себя никому не дам!
— И сколько же вы намерены с меня получить? — упавшим голосом спросил Собакевич.
— Цену вы не ранее как час наза, означили сами. Двести рублей за каждую ревизскую душу, — отвечал Чичиков.
— Сжальтесь, Павел Иванович, ведь это ровным счётом грабеж! Ведь эдакое говорить, всё равно, что с ножом к горлу…, — начал было Собакевич.
На что Чичиков ему резонно отвечал, что требует с него не более того, что давеча спрашивал и сам Собакевич, и посему подобная цена кажется ему справедливою. Если же Собакевич на подобную с его стороны великодушную уступку не согласен, то тут имеются два пути. Либо Павел Иванович начинает набавлять цену, поднимая её до настоящих сумм, которые и впрямь можно выручить за ревизскую душу, либо он те же суммы получит с Собакевича по суду, а Собакевичу в придачу к позору и огласке достанутся ещё и Сибирь с каторгою, так что ему, Павлу Ивановичу, всё равно, нынче ли произойдёт расплата или же позднее.
Убедившись в его несговорчивости и поверивши в решимость Чичикова довесть дело сие до суда, Собакевич, тем не менее, всё же ещё пытался несколько времени увещеваниями да уговорами заставить Павла Ивановича согласиться с предложенною им ранее ценою, а именно с тою сложенною вчетверо сотенною бумажкою, что зажата была в его могучем шишковатом кулаке. Однако, встретивши непреклонный отпор своим поползновениям, он махнул на всё рукою, ибо, скажем прямо, господа, кому охота отправляться по этапу в Сибирь? Посему—то, отлучившись ненадолго в какие—то заветные свои закрома, где, надо думать, хранилось у него немало ценного и полезного, Собакевич воротился, неся с собою туго перевязанные, пухлые пачки ассигнаций от которых в гостиной запахло вдруг сыростью, чесноком и картошкою, с которыми, видать, пребывали они по соседству в тёмном, потаённом закуте.
— Вот, здесь восемь тысяч, — сказал Собакевич и, разве что не плача, добавил, — зарезали, можно сказать, меня без ножа!
На что Чичиков ему отвечал, что про сие он уже слыхивал, что винить во всём Собакевичу надобно лишь себя одного.
— А сейчас, любезный мой Михаил Семёнович, извольте—ка написать мне расписку, — сказал он Собакевичу, — в том, что сумма сия возмещена вами Чичикову Павлу Ивановичу за проданные оному ранее ревизские души, на поверку оказавшиеся мёртвыми. А иначе, знаю я вас, вздумаете ещё сказать, будто деньги эти я у вас украл!
Поначалу Собакевич никак не желал писать подобной расписки говоря, что таковым образом он сам себя словно бы изобличает в преднамеренном мошенстве, но потом, когда решили добавить слова о том, что души сии были ошибочно проданы точно живые — расписку написал.
— Ну, а теперь извольте расписаться в бумагах, — сказал Чичиков, подвигая к нему протоколы и выписки из судебного реестра, те самые, что составлены были им самим не далее как нынешним утром.
— Позвольте, Павел Иванович, — опешился Собакевич, — деньги то мною вам возвращены более нежели сполна, так что, стало быть, и купчую меж нами надобно считать расторгнутою?!...
— Э, нет, не скажите! Ведь ежели я забираю жалобу свою назад, то тем самым точно бы признаю, что крестьяне купленные мною у вас живые, а, следовательно, и переселение их состоялось, как бы на самом деле. А коли переселение имело уж место, то, следовательно, нечего тут более и говорить. Ставьте роспись, где положено и дело с концом, — сказал Чичиков, — деньги же мною с вас получены за понесение ничем не заслуженных обид! Так что вы, уважаемый, не путайте одного с другим. Расписку эту я, конечно же, приберегу, на всякий случай. Ведь никто не знает, каковая фантазия может сызнова к вам в голову забресть! — на этом они и распрощались, и надобно думать – навек.
На протяжении всего пути из имения Собакевича, Павел Иванович был более молчалив, нежели весел. По всему было видно, что обдумывается им нынче некая весьма важная до него мысль. Так что даже на сделанный к нему Маниловым вопрос, каковым образом намерен он употребить полученные с Собакевича суммы, он поначалу не ответил ничего, точно бы не расслышавши обращённые к нему слова, и лишь затем, оторвавшись от этих, забравших его целиком размышлений, махнувши ладошкою, отвечал:
