Белая гвардия - Булгаков Михаил Афанасьевич (книга жизни TXT) 📗
– Слава народу! – повторял человек, и тотчас прядь светлых волос прыгнула, соскочила ему на лоб.
– Тише!
Голос светлого человека окреп и был слышен ясно сквозь рокот и хруст ног, сквозь гуденье и прибой, сквозь отдаленные барабаны.
– Видели Петлюру?
– Как же, господи, только что.
– Ах, счастливица. Какой он? Какой?
– Усы черные кверху, как у Вильгельма, и в шлеме. Да вот он, вон он, смотрите, смотрите, Марья Федоровна, глядите, глядите – едет...
– Що вы провокацию робите! Це начальник Городской пожарной команды.
– Сударыня, Петлюра в Бельгии.
– Зачем же в Бельгию он поехал?
– Улаживать союз с союзниками...
– Та ни. Вин сейчас с эскортом поехал в Думу.
– Чого?...
– Присяга...
– Он будет присягать?
– Зачем он? Ему будут присягать.
– Ну, я скорей умру (шепот), а не присягну...
– Та вам и не надо... Женщин не тронут.
– Жидов тронут, это верно...
– И офицеров. Всем им кишки повыпустят.
– И помещиков. Долой!!
– Тише!
Светлый человек с какой-то страшной тоской и в то же время решимостью в глазах указал на солнце.
– Вы чулы, громадяне, браты и товарищи, – заговорил он, – як козаки пели: «Бо старшины з нами, з нами, як с братами». З нами. З нами воны! – Человек ударил себя шапкой в грудь, на которой алел громадной волной бант: – З нами. Бо тии старшины з народу, з ним родились, з ним и умрут. З нами воны мерзли в снегу при облоге Города и вот доблестно узяли его, и прапор червонный уже висит над теми громадами...
– Ура!
– Який червонный? Що вин каже? Жовто-блакитный.
– У большаков тэ ж червонный.
– Тише! Слава!
– А вин погано размовляе на украинской мови...
– Товарищи! Перед вами теперь новая задача – поднять и укрепить новую незалежну Республику, для счастия усих трудящих элементов – рабочих и хлеборобов, бо тильки воны, полившие своею свежею кровью и потом нашу ридну землю, мають право владеть ею!
– Верно! Слава!
– Ты слышишь, «товарищами» называет? Чудеса-а...
– Ти-ше.
– Поэтому, дорогие граждане, присягнем тут в радостный час народной победы, – глаза оратора начали светиться, он все возбужденнее простирал руки к густому небу, и все меньше в его речи становилось украинских слов, – и дадим клятву, що мы не зложим оружие, доки червонный прапор – символ свободы – не буде развеваться над всем миром трудящихся.
– Ура! Ура! Ура!.. Интер...
– Васька, заткнись. Что ты, сдурел?
– Щур, что вы, тише!
– Ей-богу, Михаил Семенович, не могу выдержать – вставай... прокл...
Черные онегинские баки скрылись в густом бобровом воротнике, и только видно было, как тревожно сверкнули в сторону восторженного самокатчика, сдавленного в толпе, глаза, до странности похожие на глаза покойного прапорщика Шполянского, погибшего в ночь на четырнадцатое декабря. Рука в желтой перчатке протянулась и сдавила руку Щура...
– Ладно. Ладно, не буду, – бормотал Щур, въедаясь глазами в светлого человека.
А тот, уже овладев собой и массой в ближайших рядах, вскрикивал:
– Хай живут Советы рабочих, селянских и казачьих депутатов. Да здравствует...
Солнце вдруг угасло, и на Софии и куполах легла тень; лицо Богдана вырезалось четко, лицо человека тоже. Видно было, как прыгал светлый кок над его лбом...
– Га-а. Га-а-а, – зашумела толпа...
– ...Советы рабочих, крестьянских и красноармейских депутатов. Пролетарии всех стран, соединяйтесь...
– Как? Как? Что?! Слава!!
В задних рядах несколько мужских и один голос тонкий и звонкий запели «Як умру, то...».
– Ур-ра! – победно закричали в другом месте. Вдруг вспыхнул водоворот в третьем.
– Тримай його! Тримай! – закричал мужской надтреснутый и злобный и плаксивый голос. – Тримай! Це провокация. Большевик! Москаль! Тримай! Вы слухали, що вин казав...
Всплеснули чьи-то руки в воздухе. Оратор кинулся набок, затем исчезли его ноги, живот, потом исчезла и голова, покрываясь шапкой.
– Тримай! – кричал в ответ первому второй тонкий тенор. – Це фальшивый оратор. Бери его, хлопцы, берить, громадяне.
– Га, га, га. Стой! Кто? Кого поймали? Кого? Та никого!!!
Обладатель тонкого голоса рванулся вперед к фонтану, делая такие движения руками, как будто ловил скользкую большую рыбу. Но бестолковый Щур в дубленом полушубке и треухе завертелся перед ним с воплем: «Тримай!» – и вдруг гаркнул:
– Стой, братцы, часы срезали!
Какой-то женщине отдавили ногу, и она взвыла страшным голосом.
– Кого часы? Где? Врешь – не уйдешь!
Кто-то сзади обладателя тонкого голоса ухватил за пояс и придержал, в ту минуту большая, холодная ладонь разом и его нос, и губы залепила тяжелой оплеухой фунта в полтора весом.
– Уп! – крикнул тонкий голос, и стал бледный как смерть, и почувствовал, что голова его голая, что на ней нет шапки. В ту же секунду его адски резнула вторая оплеуха, и кто-то взвыл в небесах:
– Вот он, ворюга, марвихер, сукин сын. Бей его!!
– Що вы?! – взвыл тонкий голос. – Що вы меня бьете?! Це не я! Не я! Це большевика держать треба! О-о! – завопил он...
– Ой, боже мой, боже мой, Маруся, бежим скорей, что же это делается?
В толпе, близ самого фонтана, завертелся и взбесился винт, и кого-то били, и кто-то выл, и народ раскидывало, и, главное, оратор пропал. Так пропал чудесно, колдовски, что словно сквозь землю провалился. Кого-то вынесло из винта, а впрочем, ничего подобного, оратор фальшивый был в черной шапке, а этот выскочил в папахе. И через три минуты винт улегся сам собой, как будто его и не было, потому что нового оратора уже поднимали на край фонтана и со всех сторон слушать его лезла, наслаиваясь на центральное ядро, толпа мало-мало не в две тысячи человек.
В белом переулке у палисадника, откуда любопытный народ уже схлынул вслед за расходящимся войском, смешливый Щур не вытерпел и с размаху сел прямо на тротуар.
– Ой, не могу, – загремел он, хватаясь за живот. Смех полетел из него каскадами, причем рот сверкал белыми зубами, – сдохну со смеху, как собака. Как же они его били, господи Иисусе!
– Не очень-то рассаживайтесь, Щур, – сказал спутник его, неизвестный в бобровом воротнике, как две капли воды похожий на знаменитого покойного прапорщика и председателя «Магнитного Триолета» Шполянского.
– Сейчас, сейчас, – затормошился Щур, приподнимаясь.
– Дайте, Михаил Семенович, папироску, – сказал второй спутник Щура, высокий человек в черном пальто. Он заломил папаху на затылок, и прядь волос светлая налезла ему на брови. Он тяжело дышал и отдувался, словно ему было жарко на морозе.
– Что? Натерпелись? – ласково спросил неизвестный, отогнул полу пальто и, вытащив маленький золотой портсигар, предложил светлому безмундштучную немецкую папироску; тот закурил, поставив щитком руки, от огонька на спичке и, только выдохнув дым, молвил:
– Ух! Ух!
Затем все трое быстро двинулись, свернули за угол и исчезли.
В переулочек с площади быстро вышли две студенческие фигуры. Один маленький, укладистый, аккуратный, в блестящих резиновых галошах. Другой высокий, широкоплечий, ноги длинные циркулем и шагу чуть не в сажень.
У обоих воротники надвинуты до краев фуражек, а у высокого даже и бритый рот прикрыт кашне; немудрено – мороз. Обе фигуры словно по команде повернули головы, глянули на труп капитана Плешко и другой, лежащий ничком, уткнувши в стороны разметанные колени, и, ни звука не издав, прошли мимо.
Потом, когда из Рыльского студенты повернули к Житомирской улице, высокий повернулся к низкому и молвил хрипловатым тенором:
– Видал-миндал? Видал, я тебя спрашиваю?
Маленький ничего не ответил, но дернулся так и так промычал, точно у него внезапно заболел зуб.
– Сколько жив буду, не забуду, – продолжал высокий, идя размашистым шагом, – буду помнить.
Маленький молча шел за ним.
– Спасибо, выучили. Ну, если когда-нибудь встретится мне эта самая каналья... гетман... – из-под кашне послышалось сипение, – я его, – высокий выпустил страшное трехэтажное ругательство и не кончил. Вышли на Большую Житомирскую улицу, и двум преградила путь процессия, направляющаяся к Старо-Городскому участку с каланчой. Путь ей с площади был, в сущности говоря, прям и прост, но Владимирскую еще запирала не успевшая уйти с парада кавалерия, и процессия дала крюк, как и все.
