Милый друг - де Мопассан Ги (лучшие книги .txt) 📗

– Хорошо, я согласна, – тихо сказала она.

Но как только она очутилась в карете, он схватил ее руку и, покрывая ее страстными поцелуями, заговорил:

– Я люблю вас, я люблю вас. Позвольте мне это сказать. Я до вас не дотронусь. Я хочу лишь говорить с вами о своей любви.

– Ах… вы же мне обещали… нехорошо… нехорошо, – прошептала она.

Дю Руа сделал вид, что с огромным трудом пересилил себя.

– Послушайте, вы видите, как я владею собой, – приглушенным голосом снова заговорил он. – И все же… Позвольте сказать вам только одно: я люблю вас… Позвольте мне повторять это каждый день… Да, позвольте мне проводить у ваших ног хотя бы пять минут и, впиваясь глазами в ваше чудное лицо, произносить эти три слова.

Г-жа Вальтер все еще не отнимала у него руки.

– Нет, я не могу, я не хочу, – проговорила она, задыхаясь. – Что станут говорить обо мне, что подумает прислуга, мои дочери… Нет, нет, это невозможно…

– Я не могу без вас жить, – продолжал он. – В вашем доме или где-нибудь еще, но я должен видеть вас каждый день, хотя бы одну минуту, должен прикасаться к вашей руке, чувствовать на себе дуновение ветра, который вы поднимаете своим платьем, любоваться очертаниями вашего тела, глядеть в ваши большие дивные глаза, от которых я без ума.

Она слушала эту пошлую музыку любви и, вся дрожа, повторяла:

– Нет… нет… это невозможно. Замолчите!

Дю Руа понимал, что эту простушку надо прибирать к рукам исподволь, – ведь все дело в том, чтобы они стали встречаться – сперва там, где захочет она, а потом уж он сам будет назначать ей свидания.

– Послушайте… Это необходимо… – зашептал он ей на ухо, – я вас увижу… я буду стоять у дверей вашего дома… как нищий… Если вы ко мне не выйдете, я поднимусь к вам… Но я вас увижу… я вас увижу… завтра.

– Нет, нет, не приходите. Я вас не приму. Подумайте о моих дочерях.

– В таком случае скажите, где я мог бы вас встретить… на улице или… где вы хотите… час мне безразличен… только бы видеть вас… Я вам поклонюсь… скажу «люблю» – и уйду.

Окончательно растерявшись, она медлила с ответом. Но вдруг, заметив, что карета подъезжает к ее дому, быстрым шепотом проговорила:

– Хорошо, завтра в половине четвертого я буду в церкви Трините.

И, выйдя из экипажа, крикнула кучеру:

– Отвезите господина Дю Руа домой.

Когда он вернулся, жена спросила его:

– Где ты пропадал?

– Мне надо было отправить срочную телеграмму, – сказал он вполголоса.

К нему подошла г-жа де Марель.

– Вы меня проводите, Милый друг? Ведь я только с этим условием и езжу так далеко в гости, – заявила она и обратилась к хозяйке дома: – Ты не ревнуешь?

– Нет, не очень, – умышленно растягивая слова, ответила г-жа Дю Руа.

Гости расходились. Г-жа Ларош-Матье имела вид провинциальной горничной. Дочь нотариуса, она вышла за Лароша, когда тот был еще никому не известным адвокатом. Жеманная старуха г-жа Рисолен напоминала старозаветную акушерку, получившую образование в читальных залах. Виконтесса де Персмюр смотрела на них свысока. «Белая лапка» виконтессы с отвращением притрагивалась к их мещанским рукам.

Клотильда завернулась в кружева и, прощаясь с Мадленой у двери, сказала:

– Твой обед удался как нельзя лучше. Скоро у тебя будет первый политический салон в Париже. [85]

Оставшись вдвоем с Жоржем, она обвила его руками:

– О, мой дорогой Милый друг, я люблю тебя день ото дня все больше и больше!

Их экипаж качало, словно корабль.

– То ли дело у нас в комнате! – сказала она.

– О да! – согласился Жорж.

Но думал он в эту минуту о г-же Вальтер.

IV

Площадь Трините была почти безлюдна в этот ослепительный июльский день. Палящая жара угнетала Париж: стеснявший дыхание, знойный, тяжелый, густой, раскаленный воздух словно давил его своей тяжестью.

Возле церкви лениво бил фонтан, – казалось, у воды нет больше сил струиться, казалось, она тоже изнемогает от усталости. В мутной густой зеленоватой жидкости, наполнявшей бассейн, плавали клочки бумаги и листья.

Через каменную ограду перемахнула собака и погрузилась в эти сомнительной чистоты волны. Из круглого садика, огибавшего портал, с завистью поглядывали на нее сидевшие на скамейках люди.

Дю Руа вынул часы. Маленькая стрелка стояла на трех. Он пришел на полчаса раньше.

Свидание с г-жой Вальтер забавляло его. «Она пользуется церковью для любых целей, – думал он. – Церковь снимает с ее души грех, который она совершила, выйдя замуж за еврея, в политических кругах создает о ней представление как о женщине, идущей против течения, возвышает ее во мнении света, и она же служит ей местом свиданий. Обращаться с религией, как с зонтиком, вошло у нее в привычку. В хорошую погоду зонт заменяет тросточку, в жару защищает от солнца, в ненастье укрывает от дождя, а когда сидишь дома, он пылится в передней. И ведь таких, как она, сотни; сами не ставят господа бога ни в грош, а другим затыкают рот и вместе с тем в случае нужды прибегают к нему как к своднику. Пригласи их в номера – они примут это за личное оскорбление, а заводить шашни перед алтарем – это у них в порядке вещей».

Медленным шагом обошел он бассейн и взглянул на церковные часы. Против его часов они спешили на две минуты: на них было пять минут четвертого.

Он решил, что в церкви ждать удобнее, и вошел туда.

На него пахнуло погребом, он с наслаждением втянул в себя эту прохладу, а затем, чтобы изучить расположение храма, начал обходить главный придел.

В глубине обширного храма чьи-то мерные шаги, которые то затихали, то снова явственно доносились, вторили его собственным шагам, гулко раздававшимся под высокими сводами. Человек, расхаживавший по церкви, возбудил его любопытство. Он пошел к нему навстречу. Держа шляпу за спиной, с важным видом разгуливал тучный лысый господин.

На некотором расстоянии одна от другой, преклонив колена и закрыв руками лицо, молились старухи.

Душой овладевало ощущение покоя, одиночества, безлюдья. Цветные стекла скрадывали солнечный свет, и он не раздражал глаз.

Дю Руа нашел, что здесь «чертовски хорошо».

Он подошел к двери и еще раз посмотрел на часы. Было только четверть четвертого. Досадуя на то, что здесь нельзя курить, он сел у главного входа. В противоположном конце храма, около амвона, все еще медленно расхаживал тучный господин.

Кто-то вошел. Дю Руа обернулся. Это была простая, бедно одетая женщина в шерстяной юбке; она упала на колени возле первого стула, сложила на груди руки и, устремив глаза к небу, вся ушла в молитву.

Дю Руа с любопытством присматривался к ней, стараясь понять, какая печаль, какая скорбь, какое неутешное горе терзает это жалкое существо. Она живет в ужасающей нищете, – это ясно. В довершение всего муж, наверно, колотит ее, а ребенок, может быть, при смерти.

«Бедняги! Есть же на свете такие несчастные!» – говорил он себе. И в нем поднимался бунт против безжалостной природы. Затем ему пришло на ум, что вся эта голытьба верит по крайней мере, будто кто-то невидимо печется о ней, будто где-то там небесная бухгалтерия заносит ее добрые и злые дела в особые книги и в конце концов подводит баланс… Где-то там… Где же именно?

Тишина, царившая в храме, располагала к высоким размышлениям, и, окинув мысленным оком вселенную, Дю Руа процедил сквозь зубы:

– До чего нелепо устроен мир!

Шелест платья заставил его вздрогнуть. Это была она.

Он встал и быстро подошел к ней.

– В моем распоряжении всего несколько минут, – не подавая ему руки, тихо сказала она. – Мне надо идти домой. Станьте на колени подле меня, а то нас могут узнать.

С этими словами она направилась в главный придел, отыскивая удобное и укромное место, – видно было, что она хорошо знает эту церковь. Лицо ее было скрыто под густою вуалью, ступала она чуть слышно, почти не касаясь пола.