Рассказы и очерки разных лет - Хемингуэй Эрнест Миллер (книга жизни .TXT) 📗
— Мы все счастливы, Плешак. Но ты расскажи, как это было на самом деле.
— Ладно, — сказал Плешак. — Вот только выпью и расскажу.
— Как вы их встретили?
— Мы были в левом эшелоне построения, потом зашли слева и ударили из всех четырех пушек, почти вплотную. Прежде чем отвалить, повредили еще три. «Фиаты» держались выше, прикрываясь солнцем. И они спикировали, только когда я остался один любоваться зрелищем.
— А что же, ведомые тебя бросили?
— Нет. Я сам виноват. Загляделся. Ну они и проскочили. Нет такого строя, чтобы можно было любоваться парадом. Надеюсь, они догнали эскадрилью и пристроились. Не знаю. Об этом не спрашивайте. Я устал. Был душевный подъем. А теперь я устал.
— Спать тебе хочется, вот что. Вдрызг пьян, вот и клонит ко сну.
— Просто я устал, — сказал Плешак. — Имею я право устать? А если мне захочется спать, имею я право спать? Как по-твоему, Санта-Клаус? — обратился он к Элу.
— Само собой, — сказал Эл. — Конечно, имеете право. Мне самому спать хочется. Ну, как, будете еще играть?
— Нам надо доставить его в Алькалу и самим надо там быть, — сказал один из летчиков. — А что, вы в проигрыше?
— Небольшом, — сказал Эл.
— Хотите отыграться? — спросил летчик.
— Ставлю тысячу, — сказал Эл.
— Держу, — сказал летчик. — Говорят, платят вам не густо.
— Не густо, — сказал Эл.
Он положил бумажку в тысячу песет на пол, потряс кости в сжатых ладонях так, что они застучали, и резко кинул их на пол. Выпало один и один.
— Еще раз? — спросил летчик, поднимая с полу бумажку и глядя на Эла.
— Не стоит, — сказал Эл и поднялся.
— Может, ссудить деньгами? — спросил летчик и посмотрел на него с любопытством.
— Мне они ни к чему, — сказал Эл.
— Сейчас нам надо спешить на аэродром, — сказал летчик. — Но как-нибудь на днях сыграем еще. Притащим Фрэнка и других и сразимся. Может выйти хорошая партия. Вас не подвезти?
— Да, можем подбросить по дороге, — предложил другой.
— Не надо, — сказал Эл, — я пешком. Это ведь в конце улицы.
— Ну, а мы поехали. Кто знает ночной пароль?
— Шофер, наверно, знает. Он справлялся еще вечером.
— Пошевеливайся, Плешак. Эх ты соня, пьянчуга несчастный!
— Это я-то? — сказал Плешак. — Я кандидат в воздушные асы Народной армии.
— Чтобы стать асом, надо сбить десяток. Даже считая итальянцев. А у тебя только один.
— Он не итальянец, — сказал Плешак. — Это был немец. И ты поглядел бы, как он полыхал. Ад кромешный!
— Волоки его, — сказал летчик. — Он опять сочиняет для своего меридианского журнала. Ну, до свиданья. Спасибо за гостеприимство.
Они распрощались и ушли. Я дошел с ними до площадки. Лифт уже не работал, и я поглядел, как они спускались по лестнице. Двое вели Плешака под руки, а он медленно кивал головой. Теперь-то его действительно развезло.
Те двое, с которыми я снимал фильм, все еще возились в своей комнате над испорченным киноаппаратом. Это была тонкая, утомительная для глаз работа, и когда я спросил:
— Как вы думаете, удастся наладить? — тот, что был ростом побольше, сказал:
— Да, конечно. А как же иначе? Сейчас вытачиваю деталь, которая сломалась.
— Кто там был? — спросил другой. — Никак не оторвешься от этого проклятого ремонта.
— Летчики-американцы, — сказал я. — И один старый знакомый, он теперь танкист.
— Весело было? Жаль, что я не поспел.
— Да ничего, — сказал я. — Немножко посмеялись.
— А теперь иди спать. Завтра подниматься надо рано. Понадобится свежая голова.
— А вам еще долго ковыряться?
— Да вот опять заело. Черт бы побрал эти пружины.
— Оставь его в покое. Кончим и ляжем. В котором часу зайдешь?
— В пять?
— Ладно. Как только рассветет.
— Спокойной ночи.
— Salud. Иди поспи.
— Salud, — сказал я. — Завтра надо пробраться поближе.
— Да, — сказал он, — я caм об этом думал. Значительно ближе. Я рад, что ты того же мнения.
Эл спал в большом кресле, свет от лампы падал ему на лицо. Я прикрыл его одеялом, но он проснулся.
— Мне надо идти.
— Поспи тут. Я поставлю будильник и разбужу тебя.
— Будильник может подвести, — сказал он. — Я лучше пойду. Не хочу опаздывать.
— Как это нескладно вышло с игрой.
— Они все равно меня бы обчистили, — сказал он. — Эти ребята мастера кидать кости.
— Но ведь в последний раз ты сам кидал.
— Ну, они и держать умеют. Вообще странные ребята. Я считаю, что им не переплачивают. Если уж идти на это ради денег, тут любых денег мало.
— Проводить тебя?
— Нет, — сказал он, вставая и затягивая широкий матерчатый пояс с большим кольтом, который он снял, когда пришел после обеда и стал играть. — Нет. Теперь я в порядке. И перспектива восстановилась. Это очень важно — иметь перспективу.
— А мне бы хотелось пройтись.
— Нет. Ты поспи. А я пойду и успею еще часов пять поспать до начала.
— Так рано начнется?
— Да. Для съемки будет еще темно. Так что можешь еще понежиться в кровати. — Он вынул из кармана своей кожанки конверт и положил его на стол. — Ты это сбереги и пошли моему брату в Нью-Йорк. Адрес тут есть на конверте.
— Ладно. Но посылать не придется.
— Нет? — сказал он. — Сейчас и мне кажется, что не придется. Но тут фото и всякая мелочь, которую им приятно будет получить. У него славная жена. Хочешь поглядеть?
Он вынул фото из кармана. Оно было заложено в его военный билет.
На снимке красивая брюнетка стояла возле лодки на берегу озера.
— В горах Кэтскилл, — объяснил Эл. — Да. Славная у него жена. Она еврейка. Да, — сказал он. — Не давай мне опять раскисать. Всего, Малыш. Не огорчайся. В самом деле, я сейчас в порядке, а днем, когда выбрался оттуда, было паршиво.
— Давай я тебя провожу.
— Нет. А то еще на обратном пути могут быть неприятности. На Пласа-д'Эспанья по ночам нервничают. Покойной ночи. Завтра вечером увидимся.
— Вот это другой разговор.
Этажом выше над моим номером Манолита с англичанином изрядно шумели. Значит, ее не арестовали.
— Вот именно. Так и надо разговаривать, — сказал Эл. — Однако иногда три-четыре часа пройдет, пока наладишься.
Он напялил свой кожаный шлем с толстым гребнем, и на потемневшем его лице под глазами чернели впадины.
— Завтра вечером у Чикоте, — сказал я.
— Непременно, — подтвердил он, по не глядя мне в глаза. — Завтра вечером у Чикоте.
— В котором часу?
— Ну, это уже лишнее, — сказал он. — Завтра вечером у Чикоте. Незачем уточнять. — И он ушел.
Тем, кто его мало знал или кто не видел участка, на котором ему завтра предстояло атаковать, могло показаться, что он чем-то рассержен. Я думаю, в глубине души он и был рассержен, очень рассержен. Мало ли на что можно сердиться, и, между прочим, на то, что тебе предстоит умереть зря. Но и то сказать — гнев, пожалуй, самое подходящее настроение для атаки.
1939
НИКТО НИКОГДА НЕ УМИРАЕТ
Дом был покрыт розовой штукатуркой; она облупилась и выцвела от сырости, и с веранды видно было в конце улицы море, очень синее. Вдоль тротуара росли лавры, такие высокие, что затеняли верхнюю веранду, и в тени их было прохладно. В дальнем углу веранды в клетке висел дрозд, и сейчас он не пел, даже не щебетал, потому что клетка была прикрыта; ее закрыл снятым свитером молодой человек лет двадцати восьми, худой, загорелый, с синевой под глазами и густой щетиной на лице. Он стоял, полуоткрыв рот, и прислушивался. Кто-то пробовал открыть парадную дверь, запертую на замок и на засов.
Прислушиваясь, он уловил, как над верандой шумит ветер в лаврах, услышал гудок проезжавшего мимо такси, голоса ребятишек, игравших на соседнем пустыре. Потом он услышал, как поворачивается ключ в замке парадной двери. Он слышал, как дверь отперлась, но засов держал ее, и замок снова щелкнул. Одновременно он услышал, как шлепнула бита по бейсбольному мячу и как пронзительно закричали голоса на пустыре. Он стоял, облизывая губы, и слушал, как кто-то пробовал теперь открыть заднюю дверь.
