Легенда об Уленшпигеле - де Костер Шарль (читать книги бесплатно полностью .txt) 📗

Он шел себе и шел, а пес от него не отставал. Пройдя около мили, оба увидели, что на дороге стоит повозка, в которую впряжен понурый осел. На откосе, среди репейника, сидел какой-то толстяк; в одной руке он держал баранью кость, а в другой – бутылку. Поглодав кость и потянув из бутылки, он принимался нюнить и рюмить.

Уленшпигель остановился, пес, глядя на него, тоже. Почуяв запах мясного, пес взбежал вверх по откосу. Он сел подле толстяка и, мечтая разделить с ним трапезу, начал скрести ему лапами куртку. Но толстяк оттолкнул его локтем и, подняв повыше кость, жалобно захныкал. Голодный пес стал ему подвывать. Осел с досады, что ему не дотянуться до репейника, заверещал.

– Чего тебе, Ян? – обратился к ослу толстяк.

– Ничего, – отвечал за него Уленшпигель. – Просто ему захотелось полакомиться репейником, который цветет вокруг вас, как все равно на хорах в Тессендерлоо, вокруг и над Иисусом Христом. А пес не прочь был бы присоединиться к вашей косточке. Пока что я угощу его печенкой.

Когда пес съел печенку, толстяк осмотрел свою кость, еще раз обглодал и лишь после того, как на ней не осталось ни кусочка мяса, швырнул ее псу, а пес поставил на нее передние лапы – и давай грызть.

Тут только толстяк поднял глаза на Уленшпигеля.

Уленшпигель сразу узнал Ламме Гудзака из Дамме.

– Ламме! – сказал Уленшпигель. – Что это ты тут жрешь, пьешь и ревешь? Не надрал ли тебе уши какой-нибудь невежа служивый?

– Жена моя! – возопил Ламме.

Тут он хотел было осушить бутылку, но Уленшпигель положил ему руку на плечо.

– Не пей больше, – сказал Уленшпигель. – Питье наспех полезно только для почек. Больше пользы возлияние принесет тому, у кого совсем нет вина.

– Говоришь ты складно, – заметил Ламме, – а вот посмотрим, как-то ты куликаешь.

С этими словами он протянул Уленшпигелю бутылку.

Уленшпигель взял бутылку, опрокинул, а затем, возвращая, сказал:

– Если там осталось чем напоить воробья, ты можешь звать меня испанцем.

Ламме оглядел бутылку, затем, не переставая хныкать, сунул руку в котомку, достал еще бутылку и кусок колбасы, отрезал несколько ломтиков и с унылым видом принялся жевать.

– Ты ешь не переставая, Ламме? – спросил Уленшпигель.

– Ем я много, сын мой, лгать не стану, – отвечал Ламме, – но только для того, чтобы отогнать черные думы. Где ты, жена моя? – воскликнул он и, отерев слезу, отрезал от колбасы еще десять кусочков.

– Не ешь так быстро, Ламме, будь милостив к бедному страннику, – молвил Уленшпигель.

Ламме, всхлипывая, дал ему четыре ломтика, и Уленшпигель с наслаждением уплел их.

А Ламме все ел, ревел и причитал:

– Жена моя, милая моя жена! Какая она была ласковая, стройная, легкая, как мотылек, быстрая, как молния, а пела, как жаворонок! Вот только уж очень она любила наряды! И то сказать: они так ей были к лицу! Ведь и у цветов пышный убор. Если б ты видел, сын мой, ее ручки, созданные для ласки, ты бы не позволил ей дотрагиваться до сковород и котлов. От кухонного чада потемнела бы ее белоснежная кожа. А что за глазки! Я млел от одного ее взгляда... Хлебни сначала ты, а потом я... Уж лучше бы она умерла! Ты знаешь, Тиль, я все сам делал по дому, освободил ее от всех забот: сам подметал, сам стелил наше брачное ложе, и она по вечерам, устав от безделья, на нем вытягивалась. Сам посуду мыл, сам стирал, сам гладил... Ешь, Тиль, – это гентская колбаса... Днем она уходила гулять и часто опаздывала к обеду, но я так бывал ей рад, что никогда не выговаривал. Я бывал счастлив, когда она не дулась на меня и ночью не поворачивалась ко мне спиной. Теперь я все потерял... Пей – это брюссельское вино, а напоминает бургонское.

– Из-за чего же она тебя бросила? – спросил Уленшпигель.

– А я почем знаю? – отвечал Ламме Гудзак. – Увы! Где то время, когда я за нее сватался, а она, уже любя меня, но робея, пряталась? Как скоро она замечала, что я смотрю на ее голые руки, на ее красивые пухлые белые руки, она сейчас же спускала рукава. Иной раз она позволяла мне приголубить ее: я целовал ее прекрасные глаза, а она жмурилась, я целовал ей сзади крепкую полную шею, а она вздрагивала, вскрикивала, вдруг запрокидывала голову – и прямо мне по носу! Я кричал: «Ай!» – а она смеялась, а я ласково шлепал ее – все у нас, бывало, хиханьки да хаханьки... Тиль, есть еще что-нибудь в бутылке?

– Есть, – отвечал Уленшпигель.

Ламме выпил и продолжал свой рассказ:

– А иной раз нападет на нее стих: сама бросится на шею. «Ты, говорит, у меня красавец!» И целует взасос, сто раз подряд, в щеки и в лоб, а в губы – ни-ни! Я, бывало, спрашиваю, отчего это она всякие вольности себе разрешает, а насчет поцелуя в губы у нее так строго, – тут она мигом доставала куколку, всю в шелку да в бисере, баюкала ее и говорила: «Я вот чего боюсь». Видно, мать, блюдя ее целомудрие, внушила ей, что дети рождаются от поцелуя в губы. Эх, где вы, сладостные мгновенья? Где вы, нежные ласки?.. Погляди-ка, Тиль, не осталось ли в суме ветчинки.

– Пол-окорочка, – отвечал Уленшпигель и протянул кусок Ламме – тот съел его весь без остатка.

Глядя, как Ламме уничтожает окорок, Уленшпигель сказал:

– Ветчинка очень полезна для моего желудка.

– И для моего, – ковыряя пальцем в зубах, подхватил Ламме. – Да, но я уже не увижу мою птичку, она упорхнула из Дамме. Хочешь, поедем вместе искать ее?

– Хочу, – отвечал Уленшпигель.

– А в бутылке ничего не осталось? – спросил Ламме.

– Ничего, – отвечал Уленшпигель.

Оба сели в повозку, и осел, жалобно проверещав в знак того, что они отъезжают, тронулся с места.

А пес, наевшись досыта, удалился и даже не счел нужным поблагодарить.

2

Повозка катилась по плотине между каналом и прудом, а Уленшпигель задумчиво поглаживал ладанку с пеплом Клааса. Он спрашивал себя, что это было: сон или явь, посмеялись над ним духи или же обиняками дали понять, что он должен найти, дабы родная земля стала счастливой.

Тщетно напрягал он мысль, но так и не мог сообразить, что означают Семеро и что означает Пояс.

Мертвый император, живой король, правительница [122] , папа римский, великий инквизитор [123] и генерал иезуитского ордена [124]  – это всего только шесть главных палачей его отечества, которых он своими руками возвел бы на костер. Значит, это не Семеро; к тому же их найти легко. Значит, Семерых надо искать где-то еще.

«Горе мне! – говорил он сам с собой. – В смерти, в крови и слезах отыскать Семерых, сжечь Семерых, возлюбить Семерых! Мой бедный разум мутится – кто же сжигает милых сердцу людей?»

Когда они отъехали на довольно значительное расстояние, внезапно послышался скрип шагов по песку и чье-то пение: