Хмурое утро - Толстой Алексей Николаевич (читать хорошую книгу полностью txt) 📗
За столом ерошили волосы, снимали запотевшие очки. Когда Жиро приостановился, чтобы откусить кончик у свежей сигары, посыпались вопросы:
– Сколько французских дивизий послано в Одессу?
– Французы намереваются наступать в глубь страны?
– В Париже известны последние неудачи красновского наступления на Царицын? Краснову будет помощь?
– Разделены ли уже сферы влияния в России? В частности, кто намерен серьезно помогать Добровольческой армии?
Жиро медленно выпустил сизый дымок:
– Господа, вы спрашиваете меня, как будто бы я – Клемансо. Я – журналист. Русским вопросом заинтересовались некоторые газеты, меня послали к вам. Вопрос о непосредственной помощи войсками осложняется. Ллойд-Джордж не хочет дразнить гусей. Если он пошлет в Новороссийск хотя бы два батальона английской пехоты, он потеряет на дополнительных выборах в парламент две дюжины голосов. Мои последние сведения таковы: Ллойд-Джордж примчался в Париж на самолете, предпочитая этот способ передвижения возможности взлететь на воздух, потому что из-за штормов Ла-Манш опять полон блуждающих мин, и – это было на днях – в Совете десяти высказал следующие мысли: надежда на скорое падение большевистского правительства не осуществилась, имеются сведения, что сейчас большевики сильнее, чем когда-либо, а влияние их на народ усилилось; что даже крестьяне становятся на сторону большевиков. Принимая во внимание, что большевистская Россия вошла в свои естественные границы времен Московско-Суздальского царства пятнадцатого века и не представляет ни для кого серьезной опасности, – нужно предложить московскому правительству приехать в Париж и предстать перед Советом десяти, подобно тому как Римская империя созывала вождей отдаленных областей, подчиненных Риму, с тем, чтобы те давали ей отчет в своих действиях… Вот, господа, таково положение у нас на Западе… У вас есть еще какие-нибудь вопросы?..
Через несколько дней после этого завтрака (занесенного профессором Кологривовым в анналы) военный комендант на докладе у главнокомандующего сообщил:
– Аккурат напротив гостиницы «Савой», ваше высокопревосходительство, открылся скупочный магазин, – берут только золото и бриллианты, платят даже чересчур хорошо донскими купюрами… Сомневаемся насчет качества денег: бумажки новенькие…
– Вы всегда сомневаетесь, Виталий Витальевич, – сердито сказал Деникин, просматривая гранки военных сводок, – вот опять потихоньку от меня высекли какого-то еврея, а он оказался не еврей совсем, а орловский помещик… Среди орловских попадаются брюнеты, даже похожие на цыган… Эх, вы!..
– Виноват-с, затемнение нашло, ваше высокопревосходительство… Так вот-с, насчет магазина, – патент на него взят екатеринославским спекулянтом Паприкаки, а мы выяснили, что истинный хозяин, вложивший в скупочное предприятие капитал сомнительного качества (тут комендант наклонился, поскольку позволяла ему тучность), – француз, Петр Петрович Жиро…
Деникин бросил на стол гранки.
– Слушайте, полковник, вы мне тут из-за каких-то мелочей, из-за каких-то цепочек, колечек хотите испортить отношения с Францией! Что вы там еще натворили с этим магазином?
– Опечатал кассу…
– Ступайте немедля – все распечатать и извиниться… И чтобы…
– Слушаюсь…
Комендант на цыпочках унес за дверь свой живот. Главнокомандующий долго еще барабанил пальцами по военным сводкам, седые усы его вздрагивали.
– Жулье народ! – сказал он, неясно, к кому относя это, – к своим или к французам…
15
Новое разочарование поджидало Вадима Петровича на хуторе Прохладном. Хата, где жила Катя с Красильниковым, стояла с настежь раскрытыми воротами, чистый снежок занес все следы и лежал бугорком, источенным капелью, на пороге опустевшей хаты.
Ни один человек не захотел сказать Вадиму Петровичу – куда уехал Красильников с двумя женщинами. Был здесь такой Красильников – это не отрицали, но откуда он, из какого села, – кто его знает, много тут всякого народа прибивалось к батьке Махно.
В хате пахло холодной печью, на полу– мусор, через разбитое стеклышко нанесло снег, у стены – две голые койки. На облупившихся стенах даже тени не осталось от ушедшей Кати. После стольких усилий скрестились пути, и вот – опоздал.
Вадим Петрович присел на койку из неструганых досок. На этой или на той было у них супружеское ложе? Алексей – мужик красивый, нахальный. «Поплакала – и будет, подотри глаза», – сказал он ей не грубо, – он умен, чтобы не грубить нежной барыньке, – сказал весело, категорично… И кошечка затихла, подчинилась, покорилась. Стыдливо и опрятно предоставила ему делать с собою все, что ему хочется… Да ну же, – не разбила небось голову об стену! – без страсти, без воли обвилась вокруг такого ствола бледной повиликой, прильнула горькими цветочками…
Вадим Петрович заметался по хате, топча пустые жестянки из-под консервов. Воображение, распущенное, блудливое, лжешь! Катя боролась, не далась, осталась верна, чиста! О трус, о пошляк! Честна, верна – светлой памяти твоей, что ли? Ответь лучше: убил бы ты их обоих на этой скрипящей койке? Или так: с порога взглянул бы на них, увидал Катюшины глаза, – твой потерянный мир: «Простите, – сказал бы, – я, кажется, здесь лишний…» Вот тебе, вот тебе испытание на боль… Вот оно, наконец, страшное испытание!.. Терпеть больше не можешь? Нет, можешь, можешь! Катю искать будешь, будешь, будешь…
Криволицый Каретник, сопровождавший Вадима Петровича, ждал в тачанке. Рощин вышел за ворота, влез в тачанку и поднял воротник шинели, загораживаясь от ветра. Личный кучер Махно, он же телохранитель, приводивший в исполнение на ходу короткие батькины приговоры, – под кличкой Великий Немой, – длинный и неразговорчивый мужчина, с вытянутой, как в выгнутом зеркале, нижней частью лица, погнал четверку коней так, что едва можно было сидеть, цепляясь за обочья тачанки.
Каретник, подскакивая и шлепаясь, говорил фамильярно:
– Брось скулить, дурья голова, – батька прикажет – под землей найдем твою жинку. Эх, мать честная, есть о чем горевать! Бабы снаружи только размалеваны, а все они – одна сырая материя. Одна зараза… Плюнь на свою, не уйдет она от него, – Алешка Красильников три воза ей добра награбил… Первый в роте мародер, – его счастье, что вовремя ушел…
Вадим Петрович, прячась до бровей в поднятый воротник, повторял про себя: «Можешь, можешь. Это начало, только начало твоих испытаний…»
Не сбавляя хода, пронеслись по булыжной мостовой Гуляй-Поля. Около штаба Великий Немой осадил взмокшую четверку. Рощина дожидались и сейчас же позвали к батьке. Махно заседал на большом военном совете в нетопленой классной комнате, где командиры неудобно разместились на маленьких партах, а Нестор Иванович, в черном френче, перетянутом желтыми ремнями, ходил, как ягуар, перед партами. Лицо у него, у трезвого, было еще более испитое, руки он держал за спиной, схватясь правой рукой за левую, висящую плетью. Он с минуту выдержал под немигающим взглядом Вадима Петровича.
– Поедешь в Екатеринослав, – сказал он въедающимся голосом, – предъявишь в ревкоме мандат. От моего штаба будешь инспектировать план восстания. Ступай.
Рощин коротко козырнул, повернулся и вышел. В коридоре его ждал Левка Задов.
– Все в порядке. Мандат у меня. – Он обнял Вадима Петровича за плечи и, ведя по коридору, бедром подтолкнул его к одной из дверей. – Шинелишку придется сбросить. Я тебе подарю бекешу. – Не отпуская его плеча, он тремя ключами отмыкал дверь. – Лично мою, на роскошном меху. С Левой дружить надо. Лева такой: кому Лева друг – у того девятка на руках.
Заведя Рощина в комнату с тем же прокисшим запахом, как и в культпросвете, продолжая хвастаться собой и своими вещами, наваленными повсюду, он обрядил Вадима Петровича в бекешу, действительно хорошую, лишь несколько попорченную пулевыми дырками в груди и спине. Кряхтя от тучности, залез под койку; вытащив оттуда кучу шапок, выбрал одну – смушковую с малиновым верхом – и через комнату бросил ее Рощину, уверенный, что тот ее подхватит на лету. И – уже роскошествуя – сорвал со стены кавказскую шашку в серебре: «Была не была – пользуйся, – конвойская…» Он и сам стал снаряжаться, – на обе руки надел золотые часы-браслеты, – опоясался поверх поддевки ремнем с двумя «маузерами», прицепил шашку в облупленных ножнах, предварительно приложив палец к лезвию: «Это моя – рабочая…» Вбил ноги в высокие резиновые калоши: «Ну, скажем, я не кавалерист, как говорят в Одессе-маме…» Поверх всего надел нагольный тулуп: «Едем, котик, я тебя сопровождаю…»
