Обломов - Гончаров Иван Александрович (читаем полную версию книг бесплатно .txt) 📗
– Это могло случиться сегодня утром, если мимо окон проходила сиплая шарманка… – вмешалась Ольга с добротой, так мягко, что вынула жало из сарказма.
Он с упреком взглянул на нее.
– У него окна по сю пору не выставлены: не слыхать, что делается наруже, – прибавил Штольц.
Обломов с упреком взглянул на Штольца.
Штольц взял руку Ольги…
– Не знаю, чему приписать, что вы сегодня пели, как никогда не пели, Ольга Сергеевна, по крайней мере, я давно не слыхал. Вот мой комплимент! – сказал он, целуя каждый палец у нее.
Штольц уехал. Обломов тоже собрался, но Штольц и Ольга удержали его.
– У меня дело есть, – заметил Штольц, – а ты ведь пойдешь лежать… еще рано…
– Андрей! Андрей! – с мольбой в голосе проговорил Обломов. – Нет, я не могу остаться сегодня, я уеду! – прибавил он и уехал.
Он не спал всю ночь: грустный, задумчивый проходил он взад и вперед по комнате; на заре ушел из дома, ходил по Неве, по улицам, Бог знает, что чувствуя, о чем думая…
Через три дня он опять был там и вечером, когда прочие гости уселись за карты, очутился у рояля, вдвоем с Ольгой. У тетки разболелась голова; она сидела в кабинете и нюхала спирт.
– Хотите, я вам покажу коллекцию рисунков, которую Андрей Иваныч привез мне из Одессы? – спросила Ольга. – Он вам не показывал?
– Вы, кажется, стараетесь по обязанности хозяйки занять меня? – спросил Обломов. – Напрасно!
– Отчего напрасно? Я хочу, чтоб вам не было скучно, чтоб вы были здесь как дома, чтоб вам было ловко, свободно, легко и чтоб вы не уехали… лежать.
«Она – злое, насмешливое создание!» – подумал Обломов, любуясь против воли каждым ее движением.
– Вы хотите, чтоб мне было легко, свободно и не было скучно? – повторил он.
– Да, – отвечала она, глядя на него по-вчерашнему, но еще с большим выражением любопытства и доброты.
– Для этого, во-первых, не глядите на меня так, как теперь и как глядели намедни…
Любопытство в ее глазах удвоилось.
– Вот именно от этого взгляда мне становится очень неловко… Где моя шляпа?..
– Отчего же неловко? – мягко спросила она, и взгляд ее потерял выражение любопытства. Он стал только добр и ласков.
– Не знаю; только мне кажется, вы этим взглядом добываете из меня все то, что не хочется, чтоб знали другие, особенно вы…
– Отчего же? Вы друг Андрея Иваныча, а он друг мне, следовательно…
– Следовательно, нет причины, чтоб вы знали про меня все, что знает Андрей Иваныч, – договорил он.
– Причины нет, а есть возможность…
– Благодаря откровенности моего друга – плохая услуга с его стороны!..
– Разве у вас есть тайны? – спросила она. – Может быть, преступления? – прибавила она, смеясь и отодвигаясь от него.
– Может быть, – вздохнув, отвечал он.
– Да, это важное преступление, – сказала она робко и тихо, – надевать разные чулки.
Обломов схватил шляпу.
– Нет сил! – сказал он. – И вы хотите, чтоб мне было ловко! Я разлюблю Андрея… Он и это сказал вам?
– Он сегодня ужасно рассмешил меня этим, – прибавила Ольга, – он все смешит. Простите, не буду, не буду, и глядеть постараюсь на вас иначе…
Она сделала лукаво-серьезную мину.
– Все это еще во-первых, – продолжала она, – ну, я не гляжу по-вчерашнему, стало быть, вам теперь свободно, легко. Следует: во-вторых, что надо сделать, чтоб вы не соскучились?
Он глядел прямо в ее серо-голубые, ласковые глаза.
– Вот вы сами смотрите на меня теперь как-то странно… – сказала она.
Он в самом деле смотрел на нее как будто не глазами, а мыслью, всей своей волей, как магнетизер, но смотрел невольно, не имея силы не смотреть.
«Боже мой, какая она хорошенькая! Бывают же такие на свете! – думал он, глядя на нее почти испуганными глазами. – Эта белизна, эти глаза, где, как в пучине, темно и вместе блестит что-то, душа, должно быть! Улыбку можно читать, как книгу; за улыбкой эти зубы и вся голова… как она нежно покоится на плечах, точно зыблется, как цветок, дышит ароматом…»
«Да, я что-то добываю из нее, – думал он, – из нее что-то переходит в меня. У сердца, вот здесь, начинает будто кипеть и биться… Тут я чувствую что-то лишнее, чего, кажется, не было… Боже мой, какое счастье смотреть на нее! Даже дышать тяжело».
У него вихрем неслись эти мысли, и он все смотрел на нее, как смотрят в бесконечную даль, в бездонную пропасть, с самозабвением, с негой.
– Да полноте, мсьё Обломов, теперь как вы сами смотрите на меня! – говорила она, застенчиво отворачивая голову, но любопытство превозмогало, и она не сводила глаз с его лица…
Он не слышал ничего.
Он в самом деле все глядел и не слыхал ее слов и молча поверял, что в нем делается; дотронулся до головы – там тоже что-то волнуется, несется с быстротой. Он не успевает ловить мыслей: точно стая птиц, порхнули они, а у сердца, в левом боку, как будто болит.
– Не смотрите же на меня так странно, – сказала она, – мне тоже неловко… И вы, верно, хотите добыть что-нибудь из моей души…
– Что я могу добыть у вас? – машинально спросил он.
– У меня тоже есть планы, начатые и неконченые, – отвечала она.
Он очнулся от этого намека на его неконченый план.
– Странно! – заметил он. – Вы злы, а взгляд у вас добрый. Недаром говорят, что женщинам верить нельзя: они лгут и с умыслом – языком и без умысла – взглядом, улыбкой, румянцем, даже обмороками…
Она не дала усилиться впечатлению, тихо взяла у него шляпу и сама села на стул.
– Не стану, не стану, – живо повторила она. – Ах! простите, несносный язык! Но, ей-богу, это не насмешка! – почти пропела она, и в пении этой фразы задрожало чувство.
Обломов успокоился.
– Этот Андрей!.. – с упреком произнес он.
– Ну, во-вторых, скажите же, что делать, чтобы вы не соскучились? – спросила она.
– Спойте! – сказал он.
– Вот он, комплимент, которого я ждала! – радостно вспыхнув, перебила она. – Знаете ли, – с живостью продолжала потом, – если б вы не сказали третьего дня этого «ах» после моего пения, я бы, кажется, не уснула ночь, может быть, плакала бы.
– Отчего? – с удивлением спросил Обломов.
Она задумалась.
– Сама не знаю, – сказала потом.
– Вы самолюбивы; это оттого.
– Да, конечно, оттого, – говорила она, задумываясь и перебирая одной рукой клавиши, – но ведь самолюбие везде есть, и много. Андрей Иваныч говорит, что это почти единственный двигатель, который управляет волей. Вот у вас, должно быть, нет его, оттого вы всё…
Она не договорила.
– Что? – спросил он.
– Нет, так, ничего, – замяла она. – Я люблю Андрея Иваныча, – продолжала она, – не за то только, что он смешит меня, иногда он говорит – я плачу, и не за то, что он любит меня, а, кажется, за то… что он любит меня больше других; видите, куда вкралось самолюбие!
– Вы любите Андрея? – спросил ее Обломов и погрузил напряженный, испытующий взгляд в ее глаза.
– Да, конечно, если он любит меня больше других, я его и подавно, – отвечала она серьезно.
Обломов глядел на нее молча; она ответила ему простым, молчаливым взглядом.
– Он любит Анну Васильевну тоже, и Зинаиду Михайловну, да все не так, – продолжала она, – он с ними не станет сидеть два часа, не смешит их и не рассказывает ничего от души; он говорит о делах, о театре, о новостях, а со мной он говорит, как с сестрой… нет, как с дочерью, – поспешно прибавила она, – иногда даже бранит, если я не пойму чего-нибудь вдруг или не послушаюсь, не соглашусь с ним. А их не бранит, и я, кажется, за это еще больше люблю его. Самолюбие! – прибавила она задумчиво, – но я не знаю, как оно сюда попало, в мое пение? Про него давно говорят мне много хорошего, а вы не хотели даже слушать меня, вас почти насильно заставили. И если б вы после этого ушли, не сказав мне ни слова, если б на лице у вас я не заметила ничего… я бы, кажется, захворала… да, точно, это самолюбие! – решительно заключила она.
– А вы разве заметили у меня что-нибудь на лице? – спросил он.
