Дом, который построил Дед - Васильев Борис Львович (книги полностью бесплатно .TXT) 📗
В Смоленск приехали к обеду. Ольга очень обрадовалась, чего нельзя было сказать о Василии Парамоновиче: он хорошо помнил ночное посещение бывшего собственного дома, допрос при чадящей лампе и продиктованный лично им список жильцов генеральского особняка. Это мешало, как заноза, а кроме того, Николай Иванович его не слишком-то жаловал, и, отсидев обед (даже костями не решился похрустеть в свое удовольствие), Кучнов как-то незаметно перебрался на кухню. Здесь Фотишна, привычно ворча, кормила откомандированного старостой сына, и Василий Парамонович отвел душу в разговоре с ним, интересуясь главным образом, почему это генерал перестал пить за обедом водку.
Тем временем Ольга провела отца в гостиную, где всего-то год назад собирались все Олексины по поводу печального юбилея материнской кончины (Николай Иванович сразу же вспомнил об этом). О сестрах, племянниках и жизни в Княжом она подробнейшим образом расспросила еще за обедом, а вот о Владимире приберегла разговор с глазу на глаз.
— Понимаешь, папа, он был очень напуган. Хотя бравировал, показывал мне револьвер. — Ольга имела смутное понятие о личном оружии. — А потом сбежал. Ночью. Куда — не знаю, никаких разговоров не было. Только тогда стрельба началась. Совсем рядом с домом.
— Дурак, — буркнул генерал. — И это — на всю жизнь, как родимое пятно.
Он размышлял, куда следует явиться в первую очередь по поводу пенсиона. Владимир его интересовал постольку поскольку («Лоботряс!»), и из всего рассказа старшей дочери он запомнил револьвер да стрельбу, вероятно, в силу собственной профессии. Зато разговор навел его на неприятные воспоминания об одолжении, с которым пришлось обращаться тогда к самому генерал-губернатору в связи с карточным проигрышем сына-лоботряса. Правда, долг он вернул (естественно, не без помощи Руфины Эрастовны), дружба юности ничем более не была омрачена, и губернатор… Вот! Вот кто знал все, мог все объяснить, дать дельный совет. Он вскочил, прервав Ольгу. Впрочем, он давно уже ее не слушал, разбираясь в собственных воспоминаниях.
— Извини, дочь. Должен идти. Необходимый визит.
До губернаторского дома было рукой подать, и Олексин пошел пешком, тем паче, что его возница после обеда завалился спать. Некогда чинная улица была замусорена обрывками бумаг, газет, объявлений, почерневших от дождей листьев, но это генерал успел заметить, еще подъезжая к собственному дому, мусор его раздражал, но не удивлял. А удивляло появление в этом дворянском гнезде города большого числа лиц, которые прежде попадались здесь лишь изредка: солдат в шинелях нараспашку со сбитыми на затылок папахами; вооруженных рабочих, крикливых женщин, хохочущих неприлично громко. И абсолютно не было тех, к кому он привык: чиновников, офицеров, гимназистов. Родной город вдруг стал чужим, он не только видел, что он чужой, — он чувствовал чужие настороженные взгляды, он шел, как сквозь строй, и поэтому старался ступать особенно твердо, поэтому вздернул подбородок, расправил плечи и с особым стуком опускал палку на кирпичный тротуар. И очень жалел, что под плащом не виден его мундир и боевые ордена.
Так он дотопал до особняка губернатора, где ему после долгих расспросов наконец-таки отперли парадный вход. Поздоровавшись со знакомым швейцаром, спросил о его высокопревосходительстве. Швейцар забормотал что-то невразумительное, но вызвался доложить племяннице губернатора Анне Павловне Вонвонлярской. Генерал прошел в залу, где обнаружил множество корзин и ящиков, в которые кухарка и горничная укладывали столовое серебро, сервизы, вазы.
— Что, губернатор переезжает?
Ему испуганно не ответили, но тут с лестничного пролета швейцар доложил, что Анна Павловна просит пожаловать в малую гостиную, и Олексин поднялся наверх, внушительно стуча палкой по каждой ступени. На пороге малой гостиной ждала Анна Вонвонлярская; он в который раз подивился ее породистой красоте, поцеловал руку. Она прикоснулась губами к его виску, отступила, оглядела.
— Какое безрассудство!
— Отчего же безрассудство?
— Вчерашняя доблесть, дорогой мой Николай Иванович, ныне превратилась в почти государственное преступление. А уж посещение опального губернатора…
— Опального?
— Дядю арестовали еще в октябре. Ночью, внезапно. Как-то даже воровски арестовали.
— По какой же причине?
— Сказали, разберутся. Он успел шепнуть, чтобы я готовилась к отъезду, но — куда, к какому отъезду? Извините, держу вас на пороге. Прошу присаживаться. Как поживает мой крестник?
— Михаил здоров и не в меру подвижен, — Николай Иванович растерялся и утратил кураж. — Естественно, все просили кланяться… А что власть? — он спросил вдруг, с какой-то несбыточной детской надеждой. — Вы обращались? Хлопотали?
— Власти нет. Есть какие-то Советы, комитеты, комиссии. По-моему, они заняты вопросом, у кого что отбирать. Боюсь, что мы напрасно пакуем вещи. — Она погрустнела, но тут же улыбнулась, привычно взяв себя в руки. — Вы надолго в Смоленск?
— Признаться, тревожусь о пенсионе. Хотел навести справки.
— Кажется, сейчас это неосуществимо, все присутствия закрыты. Всему виной безумная попытка воспротивиться непреложному. Стреляли, бегали, пугали. Естественно, сопротивление озлобило победителей, и я не берусь их осуждать. Я по-прежнему служу в госпитале, мне видно, во что обошлась эта офицерская авантюра.
Вошла горничная с подносом, на котором стоял кофейник, чашки, графинчик с ликером. Поставила на столик, мягко звякнув посудой.
— Спасибо, Глаша. — Анна дождалась, когда горничная вышла, начала наливать кофе. — Армия подняла руку на собственный народ, вот что самое ужасное.
Генерал молча прихлебывал кофе. Он уже решил, что не станет узнавать о пенсионе (да и у кого узнавать, когда арестован сам губернатор, а все присутственные места закрыты!), встревожился за старого друга, но вместе с тем почувствовал и некоторое облегчение. Он не любил и, главное, не умел просить.
— Армией начали играть говоруны. Нет, нет, благодарствую, охладел к напиткам горячительным. Я не разделял патриотических восторгов по поводу этой войны, а сейчас уверен, что она-то сыграла роковую роль в судьбе России. Кадровая армия наша, гордость и надежда отечества, погибла в первых сражениях, а остатки ее растворились в миллионах срочно мобилизованных мужиков. Мне об этом рассказывал зять, поручик Старшов. Муж Варвары, отец Мишки и, следовательно, ваш кум. Он приезжал в отпуск после ранения…
— Простите, — вдруг сказала Анна. — Бога ради, простите, что перебиваю. Я вспомнила, что один из моих раненых в бреду часто упоминает имя вашей дочери.
— Варвары?
— Татьяны. Его фамилия Минин. Федос Платонович Минин. Ранен был ночью, когда перестрелки обычно прекращались.
— Так. — Николая Ивановича бросило в жар. Он потянулся за графином, налил полный бокал и залпом выпил. — Из револьвера?
— Да. Доктор извлек пулю, я ассистировала.
— Подлец, — выдохнул генерал. — Мерзкий подлец и позер. — Он встал. — Примите извинения, дорогая Анна Павловна. Низкий поклон дядюшке, надеюсь, что с ним все обойдется. А мне пора, путь неблизкий. Когда брат на брата — только искупление. Только искупление!
И поцеловав руку Вонвонлярской, тяжело потопал к дверям, вдруг утратив всю свою старательную молодцеватость.
Он выехал из города на ночь глядя, несмотря на просьбы Ольги отложить поездку до утра. Он никому ничего не объяснял, он хранил в себе страшную догадку, не мог расстаться с нею ни на мгновение и все время торопил возницу.
Утром они добрались до усадьбы, и генерал, велев ждать, со всей поспешностью прошел в дом. Хозяйка, радостно вскрикнув, бросилась к нему; он нежно, но как-то отстраненно поцеловал ее.
— Где Татьяна?
— В школе.
— Сейчас вернусь, душа моя. Сначала дело. Дело!
На той же коляске Николай Иванович подкатил к школе и вошел в класс.
— Татьяна, прошу.
Она тотчас же вышла за ним. И со страхом спросила:
— Случилось что-нибудь?
