Ночь в Лиссабоне - Ремарк Эрих Мария (бесплатные полные книги txt) 📗
– Мы можем ее вымыть, – сказал Лахман. – Только не впутывайте сюда полицию!
– А плата за квартиру? Откуда ее взять?
– Мы можем собрать деньги, – сказала старуха в красном халате. – Куда же нам иначе деваться? Имейте жалость…
– Я имела жалость! Тебя же только на этом ловят – и точка! Какие у нее там были вещи? Ничего!
Привратница бросилась искать. В комнате горела одна единственная электрическая лампочка. Ее обнаженный свет был тускл и желт. Под кроватью стоял дешевый фибровый чемодан. Привратница стала на колени перед железной койкой, с той стороны, где не натекла кровь, и осторожно вытащила чемодан. Толстая, в каком-то полосатом домашнем платье, она сзади напоминала огромное отвратительное насекомое, приготовившееся сожрать свою жертву.
Она открыла чемодан.
– Ничего! Пара тряпок да продранные туфли!
– Вот тут есть что-то, – сказала одна старуха. Ее звали Люси Леве. Она торговала на черном рынке чулками да склеивала разбитые фарфоровые безделушки.
Привратница открыла маленькую коробочку. На розовой подкладке покоилась цепочка и кольцо с небольшим камнем.
– Золото? – спросила толстуха. – Наверно, только позолота!
– Золото, – сказал Лахман.
– Если бы это было золото, она бы его продала, – заявила привратница, – прежде чем решиться на такое!
– На это не всегда решаются только из-за голода, – спокойно заметил Лахман. – А это золото. Маленький камень – рубин. Стоимость – по меньшей мере семьсот-восемь сот франков.
– Не может быть!
– Если хотите, могу продать это для вас.
– И при этом меня надуть? Нет, милый, не на такую напал!
Ей пришлось вызвать полицию. Избежать этого было невозможно. На это время все эмигранты, жившие в доме, постарались исчезнуть. Большая часть отправилась по обычному маршруту: наведаться к консульствам, продать кое-что из вещей, справиться насчет работы. Другие скрылись в ближайшей церкви, чтобы дожидаться там известий от одного из своих, оставленного на углу улицы наблюдателем. В церквах люди чувствовали себя в безопасности.
Там как раз служили обедню. У стен, перед молитвенными столиками, маленькими темными холмиками возвышались женщины в черных платьях. Пламя свечей было неподвижно. Вздыхал орган, блики света дрожали на золотой чаше, которую поднял священник и в которой была кровь Христа, спасшего мир. К чему же она привела, эта кровь? К кровавым крестовым походам, к религиозному фанатизму, пыткам инквизиции, сожжению ведьм, убийствам еретиков – и все во имя любви к ближнему.
– Не лучше ли пойти на вокзал? – спросил я Элен. – Там в зале ожидания теплее, чем здесь в церкви.
– Подожди еще немного.
Она подошла к скамейке под пилястром и стала там на колени. Не знаю – молилась ли она я перед кем, но мне вдруг вспомнился тот день, когда я ждал ее в соборе в Оснабрюке. Тогда я вновь обрел человека, которого не знал и который день ото дня становился для меня все более чужим и родным. Это было странно и это было так. Сейчас все опять было как тогда, но она ускользала от меня, я чувствовал это, ускользала туда, где больше не было имен, а только мрак и неизведанные законы мрака. Она не хотела этого и снова и снова возвращалась оттуда, но она не принадлежала уже мне так, как мне этого хотелось бы, да она, может быть, и вообще никогда не; принадлежала мне так. Да и кто же принадлежит кому-нибудь? И что такое вообще принадлежать друг другу? В этом слове нет ничего, кроме жалкой, безнадежной иллюзии честного бюргера! И каждый раз, когда она, по ее словам, возвращалась – на мгновение, на час, на ночь, – я чувствовал себя, как счетовод, который не имеет права заглядывать в свои гроссбухи и прямо, без единого вопроса, принимает то, что составляет его радость, его несчастье, его любовь и проклятие! Я знаю, для всего этого есть другие слова – дешевые, стертые, минутные, – но пусть они служат обозначению других отношений и других людей, которые верят, что их эгоистические законы писаны в книге судеб у бога. Одиночество ищет спутников и не спрашивает, кто они. Кто не понимает этого, тот никогда не знал одиночества, а только уединение.
– О чем ты молилась? – спросил я и сразу пожалел об этом.
Она странно посмотрела на меня.
– О визе в Америку, – ответила она, и я понял, что она сказала неправду.
У меня мелькнула мысль, что она молилась об обратном; я все время чувствовал в ней пассивное сопротивление мысли об отъезде.
– Америка? – сказала она однажды ночью. – Чего тебе там надо? Чего ради бежать так далеко? В Америке появится какая-нибудь новая Америка, а в той еще другая чужбина, разве ты не видишь?
Она не желала больше ничего нового. Она ни во что не верила. Смерть, которая ее грызла, уже не хотела уйти. Она расправлялась с ней, как вивисектор, который наблюдает, что произойдет, если изменить или разрушить еще один орган, потом еще один, еще одну клетку, потом еще одну. Болезнь играла с ней в чудовищный маскарад, как мы некогда, наряженные в чужие костюмы в маленьким замке. И порою на меня из глазниц пылающим взглядом смотрел то человек, который меня ненавидел, то другой, сдавшийся и обессиленный, то еще один – беспощадный, несгибаемый игрок. Иногда это была прости женщина, сломленная голодом и отчаянием, или человек, у которого не было никого, кроме меня, чтобы вернуться из мрака, и который был безмерно благодарен за это, терзаемый страхом перед уничтожением.
Явился наш соглядатай и сообщил, что полиция ушла.
– Лучше отправиться в музей, – заявил Лахман. – Там топят.
– Разве здесь есть музей? – спросила молодая худощавая женщина. Ее мужа арестовали жандармы, и она вот уже шесть недель ждала его.
– Конечно.
Мне вспомнился мертвый Шварц.
– Пойдем в музей? – спросил я Элен.
– Не теперь. Давай вернемся.
Я не хотел, чтобы она еще раз видела мертвую, но ее нельзя было удержать. Когда мы вернулись, привратница уже успокоилась. Наверно, она уже справилась о цене кольца и цепочки.
– Бедная женщина, – сказала она. – У нее теперь нет даже имени.
– Разве у нее не было документов?
– У нее был вид на жительство. Но его взяли другие, прежде чем пришла полиция. Они разыграли его на спичках, по жребию. Бумаги достались той, маленькой, с рыжими волосами.
– Ах, да, конечно, у рыжей совсем не было документов. Ну, что ж, мертвая бы это одобрила.
– Хотите посмотреть на нее?
– Нет, – сказал я.
– Да, – сказала Элен.
Я пошел вместе с ней. Женщина истекла кровью. Когда мы вошли, две эмигрантки обмывали ее. Они вертели ее, как белую доску. Волосы свисали до пола.
– Выйдите! – прошипела одна.
Я ушел. Элен осталась. Через некоторое время я вернулся, чтобы увести ее. Она стояла одна в маленькой комнатке в ногах у мертвой и смотрела на белое, опавшее лицо, на котором один глаз был приоткрыт.
– Пойдем же, – сказал я.
– Вот какие бывают тогда, – прошептала она. – Где ее похоронят?
– Не знаю. Там, где хоронят бедняков. Если это будет что-нибудь стоить, привратница об этом позаботится. Она уже собрала деньги.
Элен ничего не сказала. В открытое окно вливался холодный воздух.
– Когда ее будут хоронить? – спросила она.
– Завтра или послезавтра. Может быть, ее еще повезут на вскрытие.
– К чему? Разве не верят, что она сама себя убила?
– Они хотят в этом убедиться.
Вошла привратница.
– Ее увезут завтра в анатомический театр больницы. Молодые врачи учатся оперировать на трупах. Ей, конечно, все равно, а им это ничего не будет стоить. Не хотите ли кофе?
– Нет, – сказала Элен.
– А я выпью, – призналась привратница. – Странно, что я так переволновалась из-за этого. Впрочем, мы все, конечно, умрем.
– Да, – сказала Элен. – Но никто в это не верит.
Ночью я проснулся. Она сидела в кровати и как будто прислушивалась.
– Ты чувствуешь запах? – спросила она.
– Что?
– От мертвой. Она пахнет. Закрой окно.
