Милый друг - де Мопассан Ги (лучшие книги .txt) 📗

– Как вы познакомились с Форестье?

– Разве мы едем в Руан для того, чтобы говорить о нем? – с лукавым задором спросила она в свою очередь.

Он покраснел.

– Я веду себя глупо. Я робею в вашем присутствии.

Это ей польстило.

– Да что вы! Почему же?

Он сел рядом с ней, совсем близко.

– Олень! – вдруг закричала она.

Поезд проезжал Сен-Жерменский лес. На ее глазах испуганная козуля одним прыжком перескочила аллею.

Мадлена все еще смотрела в раскрытое окно, когда Дюруа вдруг наклонился и прильнул губами к ее шее, – это был продолжительный поцелуй любовника.

Несколько минут она сидела не шевелясь, затем подняла голову:

– Перестаньте, мне щекотно.

Но возбуждающая ласка не прекращалась: медленно и осторожно продолжал он водить своими закрученными усами по ее белой коже.

Она выпрямилась:

– Да перестаньте!

Тогда он обхватил правой рукой ее голову и повернул лицом к себе. Затем, как ястреб на добычу, набросился на ее губы.

Она отбивалась, отталкивала его, пыталась высвободиться. Наконец ей это удалось.

– Да перестаньте же! – повторила она.

Но он не слушал: сжимая ее в своих объятиях, он целовал ее жадными, дрожащими губами и старался опрокинуть на подушки.

Она с трудом вырвалась от него и быстро встала.

– Послушайте, Жорж, перестаньте! Ведь мы не дети, мы отлично можем потерпеть до Руана.

Он сидел весь красный, охлажденный ее благоразумием. Когда же к нему вернулось прежнее спокойствие, он весело сказал:

– Хорошо, я потерплю, но до самого Руана вы не услышите от меня и двадцати слов, – вот вам за это. Имейте в виду: мы еще только проезжаем Пуасси.

– Говорить буду я, – сказала она.

И, спокойно сев рядом с ним, она начала подробно описывать то, что их ожидает по возвращении. Они останутся в той квартире, где она жила со своим первым мужем, причем обязанности, которые Форестье исполнял в редакции, вместе с его жалованьем тоже перейдут к Дюруа.

Впрочем, материальную сторону их брачного сожительства она с точностью дельца уже заранее обдумала до мелочей.

Их союз был основан на началах раздельного владения имуществом, и все случаи жизни – смерть, развод, появление одного или нескольких младенцев – были ими предусмотрены. Дюруа, по его словам, располагал суммой в четыре тысячи франков, из них полторы тысячи он взял в долг. Прочее составляли сбережения, которые он делал в этом году, ожидая перемены в своей судьбе. Мадлена располагала суммой в сорок тысяч франков, которую, по ее словам, оставил ей Форестье.

Вспомнив о Шарле, она отозвалась о нем с похвалой:

– Он был очень бережлив, очень аккуратен, очень трудолюбив. В короткий срок он нажил бы себе целое состояние.

Дюруа, занятый совсем другими мыслями, уже не слушал ее.

Порой она умолкала, думала о чем-то своем, затем возобновляла начатый разговор:

– Через три-четыре года вы сможете зарабатывать от тридцати до сорока тысяч франков. Проживи Шарль дольше, он зарабатывал бы столько же.

Жоржу наскучили ее наставления, и он прервал ее:

– Насколько мне известно, мы едем в Руан не для того, чтобы говорить о нем.

Она слегка ударила его по щеке.

– Правда, я совсем забыла, – сказала она смеясь.

Разыгрывая пай-мальчика, он сложил руки на коленях.

– У вас теперь глупый вид, – заметила она.

– Вы сами навязали мне эту роль, – возразил он, – теперь уж я из нее не выйду.

– Почему? – спросила она.

– Потому что вы не только будете вести наше хозяйство, но и руководить моей особой. Впрочем, вам, как вдове, и карты в руки!

Она была удивлена:

– Что вы, собственно, хотите этим сказать?

– Я хочу сказать, что ваши познания должны рассеять мое невежество, а ваш опыт замужней женщины должен расшевелить мою холостяцкую невинность, вот что!

– Это уж слишком! – воскликнула она.

– Это именно так, – возразил он. – Я не знал женщин, так?.. А вы мужчин знаете – ведь вы вдова, так? – и вы займетесь моим воспитанием… сегодня вечером, так? Можно начать даже сейчас, если хотите.

– О, если вы рассчитываете в данном случае на меня!.. – воскликнула она, развеселившись.

– Ну да, я рассчитываю на вас, – тоном школьника, отвечающего урок, заговорил Дюруа. – Больше того: я рассчитываю, что в двадцать уроков… вы сделаете из меня образованного человека… Десять уроков на основные предметы… на чтение и на грамматику… десять – на упражнения и на риторику… Ведь я ничего не знаю, ничего!

– Ты глуп! – все более и более оживляясь, воскликнула она.

– Раз ты начала говорить мне «ты», – продолжал он, – то я немедленно последую твоему примеру, и я должен сказать тебе, дорогая, что любовь моя с каждой секундой становится все сильней и что путь до Руана кажется мне очень долгим!

Он говорил теперь с актерскими интонациями, сопровождая свою речь смешными ужимками, которые забавляли молодую женщину, привыкшую к выходкам и проказам высшей литературной богемы.

Она искоса поглядывала на него, и он казался ей поистине очаровательным, он внушал ей желание, подобное тому, какое вызывает в нас висящий на дереве плод, хотя рассудок и шепчет нам, что надо запастись терпением и съесть его после обеда.

Нескромные мысли, осаждавшие молодую женщину, заставили ее слегка покраснеть.

– Мой милый ученик, – сказала Мадлена, – поверьте моему опыту, моему большому опыту. Поцелуи в вагоне ничего не стоят. Они портят аппетит.

Покраснев еще больше, она прошептала:

– Недозрелый колос не жнут.

Дюруа посмеивался, – двусмысленности, исходившие из этого прелестного ротика, возбуждали его. Затем он беззвучно пошевелил губами, словно шепча молитву, и, перекрестившись, торжественно произнес:

– Отдаю себя под покровительство святого Антония, оберегающего от искушений [78]. Ну вот, теперь я каменный.

Неслышно надвигалась ночь, и ее прозрачный сумрак, будто легкий креп, окутывал раскинувшиеся справа необозримые поля. Поезд шел вдоль Сены. Молодые супруги смотрели на реку, что тянулась рядом с железнодорожным полотном широкою лентою свеженачищенного металла, и на багровые отсветы – на эти пятна, упавшие с неба, которые лучи заходящего солнца отполировали огнем и пурпуром. Отблески мало-помалу тускнели и, подернувшись пеплом, печально гасли. А поля со зловещей предсмертной дрожью, каждый раз пробегающей по земле с наступлением сумерек, погружались во тьму.

Вечерняя грусть, вливаясь в раскрытое окно, охватывала души еще недавно таких веселых, а теперь внезапно примолкших молодоженов.

Прижавшись друг к другу, они следили за агонией дня, чудесного, ясного майского дня.

Когда поезд остановился в Манте, в вагоне зажгли масляный фонарик, и он мерцающим желтым светом озарил серое сукно обивки.

Дюруа обнял Мадлену и притянул к себе. Острое желание сменилось в нем нежностью, томною нежностью, безбурною жаждой тихой, убаюкивающей, умиротворяющей ласки.

– Я буду очень любить тебя, моя маленькая Мад, – прошептал он чуть слышно.

Его вкрадчивый голос взволновал ее, по ее телу пробежала нервная дрожь, и, слегка наклонившись, так как щека его покоилась на теплом ложе ее груди, она протянула ему губы.

Это был продолжительный поцелуй, безмолвный и глубокий, затем рывок, внезапное и яростное сплетение тел, короткая ожесточенная борьба, стремительное и беспорядочное утоление страсти. Потом, оба несколько разочарованные, утомленные и все еще полные нежности, они не разжимали объятий до тех пор, пока паровозный гудок не возвестил им скорой остановки.

– Как это глупо! – воскликнула она, приглаживая кончиками пальцев растрепавшиеся на висках волосы. – Мы ведем себя как дети.

Но Дюруа с лихорадочной торопливостью покрывал поцелуями ее руки, то одну, то другую.

– Я тебя обожаю, моя маленькая Мад, – сказал он.

До самого Руана они сидели почти неподвижно, щека к щеке, глаза – в раскрытое окно, за которым в ночной темноте порою мелькали освещенные домики. Наслаждаясь тем, что они так близко один к другому, испытывая все растущее желание более интимных, более непринужденных ласк, они отдавались своим мечтам.