Маленький человек, что же дальше? - Фаллада Ганс (читать книги без регистрации .txt) 📗

Мужчины выносят туалет. Путбрезе берется только одной рукою; другой он держит зеркало, и когда они возвращаются, вещи уже упакованы, шкаф зияет пустотой, ящики выдвинуты.

— Ну, пошли, — говорит Пиннеберг.

Путбрезе подхватывает обе корзины с одного конца, Овечка и Пиннеберг — с другого. Сверху на корзинах лежит чемодан, чемоданчик Овечки и ящик из-под яиц с посудой…

— Поехали! — командует Путбрезе.

Овечка оглядывается напоследок: комната, ее первая собственная комната в Берлине… Как все-таки тяжело уходить. Господи боже, надо погасить свет!

— Минуточку, — восклицает Овечка. — Свет!

И выпускает ручку корзины. Первым приходит в движение чемоданчик, с легким, коротким стуком он падает на пол. Большой чемодан брякается потяжелее, а уж ящик с посудой…

— Милочка, — гудит Путбрезе глубоким басом, — уж коль они там и сейчас ничего не услышат, так им и надо, чтобы плакали их денежки…

Супруги стоят на месте, словно захваченные врасплох преступники, и не сводят глаз с двери в проходную комнату. Так и есть: дверь распахивается, и на пороге стоит Хольгер Яхман, раскрасневшийся, смеющийся. Пиннеберги, застыв, смотрят на него. Яхман меняется в лице, прикрывает дверь, делает шаг вперед…

— Вот так штука! — говорит он.

— Господин Яхман! — умоляюще шепчет Овечка, — Господин Яхман, мы переезжаем! Прошу вас… Вы же понимаете!

Да, Яхман изменился в лице; он задумчиво рассматривает:стоящую перед ним молодую женщину, его лоб прорезан поперечной складкой, рот полуоткрыт.

Он делает еще шаг вперед. Он говорит, нет, шепчет едва слышно:

— Это не годится — таскать чемоданы в вашем положении. И подхватывает одной рукой корзину, другой — чемодан. — Пошли.

— Господин Яхман…— порывается что-то сказать Овечка.

Но Яхман не произносит больше ни слова; он молча сносит вещи вниз ,молча жмет руки Пиннебергам. Потом долго смотрит им вслед, смотрит, как они исчезают в сером уличном тумане: тележка со скудным домашним скарбом, беременная женщина в поношенном пальто, мужчина — сусально-элегантное ничто, и толстая пьяная скотина в синей блузе…

Господин Яхман выпячивает нижнюю губу, напряженно думает. Вот он стоит в смокинге, очень элегантный, очень холеный — уж наверное сегодня вечером он в свое удовольствие выкупался в ванне. Он тяжело вздыхает и медленно, ступенька за ступенькой, всходит по лестнице. Он затворяет входную дверь — она оставалась открытой, — заглядывает в опустевшую комнату, кивает, гасит свет и идет к гостям.

— Где ты пропадал? — встречает его фрау Пиннеберг, восседающая в кругу гостей. — Опять к молодым ходил? Будь я ревнива, я бы тебе задала.

— Налей-ка мне коньяку, — говорит Яхман и, опрокинув рюмку:— Да, между прочим: молодые просили тебе кланяться. Они только что съехали.

— Съехали?..переспрашивает фрау Пиннеберг и, захлебываясь от негодования наговаривает по этому поводу кучу всякой всячины.

Однажды поздним сумеречным вечером Овечка сидит у себя в квартире, перед нею — тетрадка и отдельные листки, ручка, карандаш, линейка. Она что-то пишет и подсчитывает, зачеркивает и пишет вновь.При этом она вздыхает, качает головой и снова вздыхает:— «Нет, это невозможно», и продолжает считать

Комната очень уютна: низкий, в балках потолок, мебель красного дерева, теплых, коричневато-красных тонов. Никаких претензии на современный стиль, и она ничего не теряет от того что на стене красуется вышитое черно-белым бисером изречение «Верность до гробовой доски». Это вполне в духе всей комнаты, как в духе ее и сама Овечка с ее нежным лицом и прямым носиком, одетая в просторное голубое платье с узким, машинной работы, кружевным воротничком. В комнате приятно тепло, и всякий раз, когда промозглый ноябрьский ветер со свистом налетает на окна, в комнате становится еще уютнее.

Наконец Овечка управилась с подсчетами и еще раз перечитывает свои записи. Вот как выглядит то, что она написала со множеством подчеркиваний, где крупными, где мелкими буквами:

 Овечка медлит еще мгновенье. «То-то мальчуган удивится», — думает она, затем берет перо и подписывается. Собрав письменные принадлежности, она аккуратно складывает их в ящик секретера. Из среднего отделения она достает пузатую голубую вазу и начинает трясти ее над столом. Из вазы выпадают две-три бумажки и немного серебра, несколько медяков. Она пересчитывает деньги; считай не считай, всего-навсего сто марок. С легким вздохом Овечка прячет деньги в другой ящик и ставит пустую вазу на место. Она подходит к двери, гасит свет и удобно устраивается в плетеном кресле у окна, сложив руки на животе и широко расставив ноги. Из слюдяного окошечка плиты на потолок падает красноватый отсвет, он тихо танцует взад-вперед, останавливается вдруг, долго дрожит на месте и снова начинает танцевать. Хорошо сидеть вот так дома, одной, в сумерках, ждать мужа и слушать, не шевельнется ли под сердцем дитя. Чувствуешь, как в тебе поднимается что-то большое и широкое, выходит из берегов, разливается все шире… Вспоминается море. Оно так же вздымалось и опадало, ширилось, и тогда тоже непонятно было, зачем это, но было так хорошо…

Овечка давно заснула. Она спит полуоткрыв рот, уронив голову на плечо, спит легким, быстролетным, радостным сном, возносящим и баюкающим ее в своих объятьях. Она мгновенно просыпается и возвращается к действительности, как только ее мальчуган зажигает свет и спрашивает:

— Ну, как дела? Сумерничаешь, Овечка? Малыш не стучался?

— Нет. Еще нет. Между прочим, здравствуй, муженек.

— Здравствуй, женушка, Они целуются.

Он накрывает на стол, она возится у плиты. Несколько нерешительным голосом она говорит:

— Сегодня у нас треска с горчичным соусом. Такая дешевая попалась…

— Не возражаю, — отвечает он. — Иной раз я вовсе не прочь отведать рыбы.

— У тебя хорошее настроение, — говорит она. — Что, дело пошло на лад? Как подвигается рождественская торговля?

— Начинает помаленьку оживляться. Публика еще не раскачалась.

— Ты сегодня хорошо торговал?

— Да, сегодня мне повезло. Наторговал на пятьсот марок с лишним.

— Ты у них, наверное, лучший продавец.

— Нет, Овечка. Гейльбут лучше, Да и Вендт, пожалуй, мне не уступит. Только у нас опять будет что-то новое.

— Что именно? Уж наверное ничего хорошего.

— К нам назначили организатора. Он должен реорганизовать предприятие — навести экономию и все такое прочее — Ну, на вашем-то жалованье много не сэкономишь.

— Разве узнаешь, что у них на уме? Уж он что-нибудь да придумает. Лаш слыхал, будто ему положили три тысячи в месяц.

— Как? — изумляется Овечка. — Три тысячи в месяц — и это Мандель называет экономией?