На обратном пути (Возвращение)(др.перевод) - Ремарк Эрих Мария (онлайн книги бесплатно полные TXT) 📗
Странно, люди, потерявшие зрение в результате ранения, ведут себя иначе, чем слепые от рождения. Их движения порывистее и вместе с тем осторожнее, они не имеют еще уверенности множества лет в темноте. В этих людях еще живы воспоминания о красках, небе, земле, сумерках. Они еще двигаются так, как будто у них есть глаза, невольно вертят головой, чтобы увидеть, кто к ним обращается. У некоторых черные наглазники или повязки, но большинство без них, как будто тем самым они чуть ближе к краскам и свету. Над их опущенными головами бледнеет закат. В витринах загораются первые огни. Но они вряд ли чувствуют нежный вечерний воздух, овевающий лица; в грубых сапогах эти люди медленно бредут по вечной тьме, окутывающей их как облако, и в упорных, мрачных мыслях перебирают мелкие числа, которые необходимы для хлеба и жизни и которых нет. В погасших участках мозга вяло ворочаются голод и нужда. Беспомощные, исполненные гулких страхов, они чувствуют их близость, но видеть не могут и ничего не в силах с этим поделать, кроме как медленно идти по улицам, вынеся мертвые лица из мрака на свет с немой просьбой к тем, кто еще может видеть, увидеть.
За слепыми идут одноглазые. Искромсанные лица тех, кто получил ранение в голову; кривые, вывороченные губы, без носа, без челюсти; все лицо – огромный красный шрам с парой дырок там, где раньше были нос и рот. А увенчивают жуткое зрелище смиренные, вопрошающие, печальные человеческие глаза.
За ними множество людей с ампутированными ногами. У большинства уже искусственные, постукивающие по брусчатке конечности, которые они резко выворачивают в шагу, как будто весь человек искусственный, из железа и на шарнирах.
Потом идут контуженные. У них трясутся руки, голова, одежда, тело, как будто они все еще дрожат от страха. Эти люди уже не владеют своими членами, воля погашена, мышцы и нервы восстали против мозга, взгляд притупился, обессилел.
Одноглазые и однорукие толкают перед собой маленькие тачки с укрытыми клеенкой калеками, которые теперь могут жить только в инвалидных колясках. А один везет плоскую тележку, какие столяры используют для перевозки кроватей и гробов. На ней сидит обрубок. Ног нет вообще. Торс крепкого мужчины, и все. Массивный затылок и широкое, хорошее лицо с огромными усами. Он мог бы работать грузчиком. У него плакат с кривыми буквами, который он, вероятно, смастерил сам. «Я бы тоже хотел ходить, браток». У человека серьезное лицо. Изредка он при помощи рук меняет положение, елозя по тележке, чтобы было удобнее.
Колонна медленно идет по улицам. Встречные при виде ее умолкают. На углу Хакенштрассе шествие тормозится надолго. Там строят новую танцплощадку, и тротуар загроможден кучами песка, телегами с цементом, лесами. За лесами над входом уже горит красная вывеска: «Астория, танцплощадка и распивочная». Тележка с обрубком в ожидании, пока уберут какие-то шесты, останавливается как раз под этой вывеской. Темный жар ламп заливает и окрашивает неподвижное мрачно-красное лицо, которое будто налилось ужасающей страстью и, изойдя чудовищным воплем, сейчас лопнет.
Но колонна трогается, и это снова лицо грузчика, бледное после лазарета, в бледном вечере, оно благодарно улыбается, когда товарищ сует в зубы сигарету. Митингующие спокойно идут по улицам, без криков, без возмущения, выдержанно, только жалоба, не обвинение, они знают: тому, кто больше не может стрелять, не приходится ждать помощи. Они добредут до ратуши, постоят там немного, к ним обратится какой-нибудь секретарь, затем они разойдутся и поодиночке вернутся в тесные квартирки, к бледным детям и серой нужде, без особой надежды – пленные судьбы, которую им уготовили другие.
С наступлением вечера волнение в городе усиливается. Мы с Альбертом ходим по улицам. На всех углах группками стоят люди. Ползут слухи. Якобы уже были столкновения военных с митингующими рабочими. Со стороны церкви Марии доносятся выстрелы, сначала отдельные, потом целая очередь. Мы с Альбертом смотрим друг на друга и, не говоря ни слова, идем в ту сторону. Нам навстречу попадается все больше людей.
– К оружию, эти канальи стреляют! – кричат они.
Мы идем быстрее, продираемся через толпу, торопимся, вот уже бежим; неподатливое, опасное возбуждение гонит нас вперед. Мы задыхаемся. Перестрелка становится громче.
– Людвиг! – кричу я.
И он уже бежит рядом. Губы сжаты, скулы выдаются, глаза холодные и напряженные – у Людвига опять траншейное лицо. У Альберта тоже. И у меня. Мы бежим на звуки выстрелов, как на приманку, перед которой невозможно устоять.
Люди с криком отшатываются от нас. Мы проталкиваемся. Женщины закрывают лица передниками и убегают. Поднимается негодующий вой. Несут раненого.
Мы добираемся до Рыночной площади. У ратуши занял позиции рейхсвер. Тускло блестят шлемы. На лестнице готовый к стрельбе пулемет. Сама площадь пуста, люди толпятся на близлежащих улицах. Безумие идти дальше. Хозяин площади – пулемет.
Но один человек все-таки выходит, совсем один. Позади него, вокруг домов, в рукавах улиц, как под напором пара, клокочет и сжимается черным комком толпа.
Но одиночка далеко впереди. В центре площади он из отбрасываемой церковью тени выходит на лунный свет. Раздается громкий, резкий окрик:
– Назад!
Человек поднимает руки. Луна такая яркая, что, когда он начинает говорить, в темном отверстии рта видны блестящие зубы.
– Братья!
Становится тихо. Между церковью, глыбой ратуши и тенью только его голос, одинокий голос на площади – порхающий голубь.
– Братья, бросьте оружие! Вы будете стрелять в своих? Бросьте оружие и идите к нам!
Никто еще не видел такой светлой луны. Солдатские мундиры на лестнице ратуши как будто вымазаны мелом. Отсвечивают окна. Освещенная сторона церковной башни словно зеркало из зеленого шелка. На погруженном в тень фасаде выдаются каменные рыцари в шлемах и забралах.
– Назад или стреляю! – повторяется приказ.
Я оборачиваюсь на Людвига и Альберта. Наш командир роты! Голос Хееля! От напряжения перехватывает горло, как будто мне предстоит присутствовать при казни. Я знаю – Хеель будет стрелять.
Темные волны толпы движутся, колышутся, гудят в тени домов. Проходит вечность. Затем, отделившись от лестницы, двое солдат идут на человека в центре площади. Такое ощущение, что они идут бесконечно долго, как будто увязая в серой трясине, – тускло освещенные тряпичные куклы с заряженными, но опущенными винтовками. Человек спокойно их ждет и, когда они подходят, повторяет:
– Братья!..
Они хватают его под руки и толкают вперед. Он не сопротивляется. Солдаты тащат его так быстро, что он спотыкается. Тогда в толпе раздаются пронзительные крики, людская масса приходит в движение, одна улица медленно, беспорядочно наползает на площадь. Громкий голос приказывает:
– Быстро уводите его! Я открываю огонь!
В воздухе стрекочет предупредительная очередь. Внезапно человек, которого волокут солдаты, вырывается, но бежит не в укрытие, а прямо на пулемет.
– Не стреляйте, братья!
Пока еще ничего не случилось, но увидев, как бежит безоружный человек, толпа тоже подается вперед, узким ручейком выплеснувшись на церковную стену. В следующее мгновение площадь оглашается приказом, стрекот пулемета многократным эхом отскакивает от домов, и пули, свистя и взрываясь осколками, бьют по брусчатке.
Мы молнией бросаемся за выступ одного из домов. На меня нападает тошнотворный, парализующий страх – совсем другой, чем на фронте, – который тут же превращается в бешенство. Я вижу, как тот одиночка поворачивается и падает. Осторожно выглядываю из-за угла. Теперь он старается подняться, но у него не получается. Медленно подгибаются руки, опускается голова, и, словно от страшной усталости, тело распластывается на брусчатке. У меня в глотке как будто развязывается узел.
– Нет! – кричу я. – Не-ет!
Пронзительный крик повисает между стенами домов.
Я чувствую, как меня оттаскивают в сторону. Людвиг Брайер встает и идет по площади на темный сгусток смерти.
