Плат Святой Вероники - фон Лефорт Гертруд (бесплатная регистрация книга TXT) 📗
Во время чтения я сидела на том самом месте, что и несколько месяцев назад, когда я встретилась взглядом с Энцио в венецианском зеркале. Тогда я выбрала это укромное место, чтобы он не видел меня, теперь же мне хотелось иметь возможность без помех рассматривать его самого, так как он тоже оказался почти на том же самом месте. Стоя на маленьком, украшенном комнатными растениями возвышении, он читал с естественной грацией и вдохновением; его прекрасный, глубокий, немного глуховатый голос удивительно гармонировал с мощными ритмами его поэмы. Лицо вновь, как тогда, в обрамлении матово-пестрых цветов зеркала, совсем рядом с моим, словно погружено было в звучание его голоса и его слов – да и вся фигура его, вся своевольность его образа как будто озарились внезапной вспышкой самоотречения и совершенно преобразили его суть. В нем появилось что-то абсолютно непохожее на то, чем он был до этого, и на то, чем были мы все; он показался мне далеким и одиноким в каком-то недостижимом и даже не совсем понятном для нас счастье, которое не имело ничего общего с тем, что мы могли предложить ему в качестве участия или восторга, – мне даже удалось представить себе, как он остался бы совершенно равнодушным, если бы мы, напротив, не выразили ему никакого участия или восторга. Это впечатление было настолько сильным, что я вдруг перестала понимать, зачем, собственно говоря, мы здесь собрались: ведь, зная намерения бабушки, я до сих пор наивно полагала, что ради него. Я невольно вспомнила о его прозвище Король Энцио, которое мы ему дали, вспомнила, как однажды он в своих страданиях, отчаяниях и протестах и в самом деле представился мне пленным королем. Сегодня он не был пленным королем, он был просто королем: его не нужно было ни утешать, ни освобождать, ни славить; он казался мне властелином над вещами, в некой благородной и пламенной независимости от нас, от себя самого и даже от Рима – в голосе его, когда он произносил имя Вечного города, слышались странно-непривычная любовь, непередаваемая нежность и восторг, которых я никак от него не ожидала. Мне пришло в голову, что раньше я часто задавалась вопросом: быть может, он любит своими стихами, как другие любят сердцем? Но сегодня мне показалось, что он любит не стихами, а в стихах. Они были для него воздухом, которым вначале надлежало наполнить этот потрясающий город, чтобы покорить его, – город, величественный, устрашающий и прекрасный лик которого подавлял и унижал его и от которого он вновь и вновь бежал, малодушествуя или протестуя. Теперь он любил его сильнее и самозабвеннее, чем мы все! Ведь он любил его не так, как бабушка, – преображенным и освобожденным от тяжести, как удивительный символ земного величия и бессмертия, некий обобщенный образ человечества, возвышающий отдельную личность; он любил его именно таким, каким всегда видел, – со всеми его безднами и загадками, со всеми его попытками преодолеть самого себя; он любил его той удивительной, безболезненной любовью, доступной – я чувствовала это! – изо всех существ на земле лишь поэту, ему, которому не в силах помочь никто, ни один человек, ибо его сокровеннейшие судьбы свершаются не в сфере человеческого, а в царстве его поэзии, там, где они свободны от ужасного гнета реальной жизни, где все смятения и муки, даже самый чудовищный трагизм – не что иное, как безграничная ясность, неуязвимость и окрыляющее счастье!..
Все это опять вызвало во мне какую-то странную печаль и в то же время исполнило меня неким совершенно новым, возвышенным чувством по отношению к Энцио. До сих пор я любила его как брата и друга, иногда всего лишь как товарища, во всяком случае как равный равного; но сегодня он покорил меня. В нем было что-то поистине значительное, рождающее восторг, что-то превосходящее его самого, и это что-то как бы вдохнуло не только в творение, но и в самого автора огонь жизни и устремленность вверх, которых в нем до этого не чувствовалось. Впечатление, которое произвел на меня Энцио, было настолько сильным, что я совсем позабыла про чтение.
А чтец между тем приблизился к тому странному месту, к той поворотной точке, в которой поэма вдруг – совершенно неожиданно – обретает религиозное звучание. Видение за видением все стремительнее сменяли друг друга, пока наконец над длинной чередой образов и картин не воссиял фантастически прекрасной звездой священный Рим. Средоточием этой поэтической круговерти был ночной собор Святого Петра, но не такой, каким мы вместе с Энцио увидели его в ту ночь: сообразно с фантасмагоричностью произведения весь собор предстает у него как огромная дароносица, торжественно вознесенная над темным хаосом светского Рима. Однако это противопоставление длилось лишь мгновение, затем сияние хлынуло наружу из самого сердца загадочно-таинственной дароносицы и медленно, но неудержимо залило все вокруг. В мир как бы вошел некий новый принцип, некая таинственная действительность, чтобы проникнуть его голую призрачность, просветлить и упрочить его: сам Рим окружил жарко сияющей славой гигантскую дароносицу собора Святого Петра.
Следующие строфы подхватывают этот заключительный мотив: Рим – уже всемирная дароносица, торжественно вознесенная над всей землей. Открывается удивительное зрелище: свет ответствует свету и объемлет световое ядро. В недрах земли вспыхивает огнем кровь мучеников, экстазы святых отражаются во Вселенной. Мириады молитв кружатся, словно солнечные искры, вокруг главного света. Неземная любовь из миллионов сердец, алмазная арка нерушимой веры, руки милосердных, в благословляющем жесте воздетые руки Церкви – все эти отблески Божественного, излившегося в земной мир, вырываются на простор, преодолев все преграды, – Рим пылает, словно мистическая роза! Хаотические завихрения ее лепестков стремительно исчезают во вращающемся лоне света, пожирающем пространство за пространством; кажется, будто пламя реет сквозь петли необозримой, в миллион узлов, морской сети. Желтоватые, цвета слоновой кости обломки античности, несравненные чары искусства, параболическое мерцание земной вечности – все, все в этом городе вдруг слилось в некий могучий аккорд. Даже причудливейшие арабески мировой истории, все эти порождения страстей, эта вдвинутость друг в друга, нагроможденность друг на друга, разбросанность и раздробленность судеб и времен, духа и насилия, благородства и злодейства, пурпурные клочья великих войн и переселений народов, человеческое и нечеловеческое – ничего! Ничего, кроме одного сплошного, гигантского обрамления, предназначенного лишь для того, чтобы смиренно погрузить свои бездны в сияние Священного, – единственный и последний смысл всех вещей. На мгновение мир предстает в какой-то уже невыразимой одновременности всех вещей, словно свитый в некий всемогущий сгусток света в чудовищно огромном ореоле. Потом он исчезает, и уже нет ни сияния, ни зрящего его ока – есть один лишь ослепительный свет, с шипением несущийся в бесконечность!
В следующих далее строфах видение медленно возвращается, ощутимое вначале лишь с внешних краев, как будто легкое увядание света; на секунду вновь появляется ореол, но от него уже с головокружительной быстротой отщепляются отдельные стрелы-лучи. Вновь наплывают мотивы Страстной недели. Мученический венец медленно опускается на мир чудовищным бременем, и мир не выдерживает этой тяжести: призраки, лишенные собственного блеска в сиянии Священного, низвергаются в поистине бездонную тьму. Даже собор Святого Петра кажется вместилищем исполинских, бесплотных, но вместе с тем налитых страшной тяжестью теней, которые вытесняют последнюю крохотную искру Божественного, борющегося с ними из какой-то немыслимой дали. Потом раздается тихая, невыразимо трогательная жалоба – и поэма совершенно неожиданно обрывается…
Я неподвижно сидела на своем месте, держа на коленях лавровый букет. Крепкий, прохладный аромат листьев струился мне в лицо, но он не напоминал мне о миссии, связанной с этим букетом. Облик Энцио словно стер мое собственное впечатление, чего я, однако, почти не замечала; вернее, я сознавала это, но так, как если бы из этого впечатления извлекли сердце и погасили последнюю боль воспоминания о нем, – как будто эта боль, одетая в роскошную мантию поэмы, медленно, торжественно вела куда-то в глубину, туда, где кончаются все слезы, потому что там кончается сама действительность. Я совершенно отчетливо чувствовала это тихое умирание боли, я ощущала его как какое-то странное, глубокое, нежное растворение под воздействием могучей красоты поэзии. Я не шевелилась, словно заколдованная этим языком. Это был для меня самый первый миг абсолютной безболезненности после тетушкиного срыва.
