Чиновники - де Бальзак Оноре (е книги .TXT) 📗
— Только два слова, ваше превосходительство!
— А что такое, милый Дерош? — спросил политик. — Что со мной стряслось? Они бесятся, эти господа, и не умеют поступать, как я, то есть ждать.
— Я спешил предупредить вас, что все ваши векселя в руках у Гобсека и Жигонне, который действует от имени некоего Саманона.
— Это люди, которым я дал возможность нажить огромные деньги!
— Слушайте, — зашептал ему на ухо поверенный, — настоящее имя Жигонне — Бидо, он дядя Сайяра, вашего кассира, а Сайяр — тесть некоего Бодуайе, который считает, что имеет права на освободившееся место в вашем министерстве. Разве не мой долг предупредить вас?
— Благодарствуйте! — И де Люпо с хитрым видом отвесил поклон Дерошу.
— Достаточно одного росчерка пера, и все ваши долги ликвидированы, — сказал Дерош уходя.
«Вот это действительно огромная жертва, — подумал де Люпо, — но сказать о ней женщине невозможно, — продолжал он свои размышления. — Стоит ли Селестина ликвидации всех моих долгов? Поеду к ней утром».
Таким образом, прекрасной г-же Рабурден предстояло через несколько часов быть вершительницей судеб своего мужа, причем никакая сила не могла подсказать ей заранее все значение ее ответов, хоть бы чем-нибудь предупредить ее о всей важности того, как именно она будет держаться и каким тоном говорить. А она, к несчастью, была уверена в победе: она не знала, что под Рабурдена со всех сторон ведутся подкопы.
— Ну, что, ваше превосходительство, — начал де Люпо, входя в маленькую гостиную, где обычно завтракал министр, — читали вы все эти статьи о Бодуайе?
— Ради бога, дорогой мой, — отвечал министр, — не будем сейчас говорить о назначениях. Мне и так вчера все уши прожужжали этой дароносицей. Чтобы спасти Рабурдена, придется протаскивать его через Совет, иначе мне навяжут еще кого-нибудь. Прямо хоть бросай дела. Для сохранения Рабурдена придется повысить еще какого-то Кольвиля.
— Угодно вам предоставить постановку этого водевиля мне и не терять на него ваше время? — предложил де Люпо. — Я буду каждое утро увеселять вас рассказами о той партии в шахматы, которую я буду играть против Церковного управления.
— Ну что ж, — отвечал министр, — беритесь за это дело вместе с начальником личного стола. Известно ли вам, что самыми убедительными для короля могут оказаться именно доводы, приводимые газетой оппозиции? А потом и управляй министерством с такими тупицами, как Бодуайе.
— Дурак и ханжа, — заметил де Люпо, — он бездарен, как...
— Как ла Биллардиер, — докончил министр.
— У Биллардиера были хоть манеры камер-юнкера, — заметил де Люпо. — Сударыня, — обратился он к графине, — теперь вам следовало бы пригласить госпожу Рабурден на первый же ваш интимный вечер... Позволю себе заметить, что она дружна с госпожой де Кан; они вчера вместе были у Итальянцев, и я познакомился с ней у Фирмиани; впрочем, вы сами увидите, может ли она скомпрометировать своим присутствием чей-нибудь салон.
— В самом деле, пригласите-ка, дорогая, госпожу Рабурден, и кончим с этим, — сказал министр.
«Итак, Селестина попалась ко мне в лапы», — сказал себе де Люпо, возвращаясь домой, чтобы переодеться.
Парижские семьи обуреваемы желанием идти в ногу с роскошью, которую они видят вокруг себя, и лишь немногие настолько благоразумны, чтобы согласовать свою жизнь со своим бюджетом. Быть может, этот порок проистекает из чисто французского патриотизма, цель которого — сохранить за Францией первенство в области одежды. Ведь благодаря умению одеваться Франция царит над всей Европой, и каждый чувствует, что необходимо оберегать то коммерческое превосходство, вследствие которого мода играет для Франции такую же роль, какую играет для Англии флот.
Это патриотическое безумие, готовое все принести в жертву «обличью», как говорил д'Обинье во времена Генриха IV, является причиной безмерных и тайных трудов, отнимающих у парижских женщин все утро, если они хотят во что бы то ни стало, как этого хотела г-жа Рабурден, вести при двенадцати тысячах франков такой же образ жизни, какой богатые люди не могут позволить себе при тридцати. Итак, по пятницам, в дни званых обедов, г-жа Рабурден помогала горничной убирать комнаты, ибо кухарка отправлялась с раннего утра на рынок, а лакей чистил серебро, складывал салфетки и перетирал хрусталь. Поэтому, если бы недогадливый гость вздумал явиться в одиннадцать или двенадцать часов дня, он застал бы Селестину среди отнюдь не живописного беспорядка, в капоте, в стоптанных туфлях, с неубранной головой; он увидел бы, как она сама заправляет лампы, сама расставляет жардиньерки или наспех стряпает себе весьма прозаический завтрак. И гость, не знающий секретов парижской жизни, убедился бы, что не следует заглядывать за театральные кулисы: женщина, застигнутая им во время ее утренних таинств, объявила бы его способным на всякие низости, ославила бы его за глупость и нетактичность и погубила бы его репутацию. Парижанка, столь снисходительная к любопытству, которое для нее выгодно, беспощадна в тех случаях, когда оно угрожает ее престижу. Подобное вторжение в ее дом не является, как выразилась бы исправительная полиция, покушением на стыдливость, но кражей со взломом, кражей самого драгоценного — общественного уважения! Женщина ничуть не обижается, когда ее застают неодетой, с распущенными волосами — конечно, если волосы у нее не накладные, — она от этого только выиграет; но она не хочет, чтобы видели, как она сама убирает комнаты, ибо при этом страдает ее «обличье».
Когда нежданно-негаданно явился де Люпо, г-жа Рабурден была в пылу хозяйственных приготовлений, и перед ней лежала провизия, только что выловленная кухаркой из бездонного океана рынка. И уж, конечно, Селестина меньше всего ожидала увидеть перед собой секретаря министра; услышав мужские шаги на площадке лестницы, она воскликнула: «Неужели парикмахер!» — восклицание, столь же мало обрадовавшее де Люпо, как его приход — г-жу Рабурден Она тотчас убежала в свою спальню, где царил ужасающий хаос, ибо туда была составлена мебель, которую не хотели показывать, вещи, лишенные изящества; словом, там был настоящий домашний содом. Растерявшаяся красавица показалась де Люпо настолько пикантной в своем дезабилье, что он дерзко последовал за ней. Его манило что-то особенно соблазнительное; тело, мелькнувшее в разрезе ночной кофточки, кажется в тысячу раз привлекательнее, чем когда оно обрамлено овальным вырезом бархатного платья на спине и выглядывает из корсажа двумя белыми округлостями, переходящими в самую прелестную лебединую шею, которую когда-либо целовал любовник перед балом. Когда окидываешь взглядом разряженную женщину, показывающую свой великолепный бюст, то кажется, что это как бы обдуманный десерт некоего сытного обеда; но взгляд, проскользнувший между складками ткани, смятой во время сна, схватывает самые лакомые кусочки и наслаждается ими, словно украденным плодом, алеющим меж листьев на шпалере.
— Подождите, подождите! — воскликнула хорошенькая парижанка, запираясь на ключ в своей загроможденной спальне.
Она звонила горничной Терезе, звала кухарку, лакея, требовала шаль, чтобы прикрыться, и ждала, как артистка в Опере, внезапной перемены декораций. И декорации сменились. Последовал еще феномен! Комната преобразилась, приняв тот же оттенок пикантности, что и туалет хозяйки, которому та мгновенно придала нечто художественное — к чести своей, показав себя и в этом незаурядной женщиной.
— Вы? — удивилась она. — И в такой час? Что-нибудь случилось?
— Произошли чрезвычайно важные события, — отвечал де Люпо, — и сегодня нам необходимо объясниться друг с другом до конца.
Селестина посмотрела в глаза этого человека, сквозь стекла его очков, и все поняла.
— Мой главный грех в том, — сказала она, — что я ужасная чудачка и никогда не смешиваю сердечных чувств с политикой; давайте же говорить о политике, о делах, а там посмотрим. Это, впрочем, не простая прихоть, но свойство моего художественного вкуса, который внушает мне отвращение к кричащим краскам, к сочетанию несоединимого и требует, чтобы я избегала диссонансов. У нас, женщин, тоже своя политика!
