Критикон - Грасиан Бальтасар (серии книг читать бесплатно TXT) 📗

И он рассказал о беде, постигшей его в столице.

– Охотно тебе верю, – молвил Эхенио (таково было его имя, оно же определение [172]), – я, правда, направлялся на великое Торжище Мира, о коем объявили в краях юности и зрелости, собрался идти в сию гавань житейскую, однако ради тебя готов посетить столицу и уверяю, что употреблю на розыски твоего друга все шесть моих чувств, – человек он ныне или скот (что верней всего), мы его найдем.

Внимательно глядя кругом, отправились они на поиски сперва по театрам, где ломают комедию, затем по рыночным площадям, по скотным дворам да собачьим брехальням. Вот увидели они вереницу дюжих мулов, друг к другу привязанных, так что последний ступал по следам первого, во всем ему следуя; нагружены мулы были золотом и серебром, но стонали под ношей, покрытой, коврами с золотым и шелковым шитьем, а то и парчовыми; на макушках у них трепыхались пышные плюмажи – даже скотам это лестно, – и они горделиво бренчали бляхами сбруи.

– Может, и он среди них? – спросил Критило.

– Нет, вряд ли, – отвечал Эхенио. – Это важные персоны – вернее, были когда-то такими – все с бременем титулов и забот. Поглядишь, куда как нарядны, а сними с них богатую сбрую, увидишь язвы мерзостных пороков, лишь прикрытых блестящей мишурой.

– Погоди! А может, он среди вон тех, на которых личины злобных, подлых псов?

– Тоже нет. Им чужое добро глаза колет, оттого и ворчат.

– Слышь, нас кажется окликнул попугай. Не он ли?

– Не верь ему. Это льстец, что отродясь не сказал то, что думает. Хитрюга, у кого на устах одно, на уме другое, пустомеля, повторяющий, что ему сказали; из тех нелюдей, что тщатся сойти за людей; все они рядятся в зеленое, надеясь на прибыль от пустословия, и в самом деле ее получают.

– Надеюсь, тот ханжа двуличный, выставивший напоказ бороду и спрятавший когти, – тоже не наш Андренио?

– О, таких здесь хоть пруд пруди, – сказал Эхенио. – Они промышляют по-благородному: берут не только то, что плохо лежит, но и то, что пес сторожит. Не будем, однако, судить всех сплеча, скажем просто – это люди пера [173].

– А старый пес, что вон там лает?

– Это злой сосед, злоязычник, завистник, злопыхатель, злоискатель – кому за шестьдесят перевалило, все такие.

– И не та обезьяна, что с балкона корчит нам гримасы?

– О, притворщик бесстыжий! Строит из себя порядочного, да куда ему! Фигляр, ничтожество, выдающее себя за человека, магистр побасенок, лиценциат сплетен – что ни слово, то ложь, ничего всерьез; у таких все гиль, и сами они гниль.

– А не окажется ли Андренио среди львов и тигров в Ретиро? [174]

– Сомневаюсь, все тамошние – самодуры да самоуправцы.

– А на прудах меж лебедей?

– И там его нет – то все секретари да советники; сладко поют, а человеку каюк.

– Вон там я вижу грязного скота – с каким наслаждением нежится он в куче нечистот вонючих, воображая, что это цветы.

– Да, уж это доподлинно скотина, – отвечал Эхенио. – Развратные и похотливые, утопающие в грязи низменных утех, они внушают отвращение всем, а им самим в вонючей гуще мерещатся райские кущи; от них разит, а они того не замечают; зловоние кажется им благоуханием, мерзостная клоака – раем. Такого я издали узнаю. Поверь, это не наш Андренио, это толстосум, чья смерть будет праздником для наследников да червей.

– Как же так? – сетовал Критило. – Почему мы его не находим? Ведь столько скотов видим, столько ослов встречаем! Нет его среди тех, кто везет карету шлюхи, ни среди тех, кто тащит в креслах скотину почище себя, или несет на закорках скота еще несносней, или, накопив капитал, покоится в носилках капитально, или влачит бремя нечистых нравов. Неужто столичные Цирцеи столь сильно изменяют человека? Так сводят с ума детей, что лишают ума родителей? Неужто мало им, что отбирают прикрасы тела? Отымают их и у духа, лишая облика личности! И скажи мне, друг Эхенио, коль найдем его в образе скота, как вернуть ему прежнюю человеческую сущность?

– Уж если его разыщем, – отвечал тот, – это будет не слишком трудно. Многие сумели вполне обрести себя, хотя кое у кого и остается что-то от прежнего скотского состояния. Уж на что дурен был Апулей, но и тот исцелился розой молчания [175]; расчудесное это лекарство для глупцов, если они, пережевав все телесные услады и познав их гнусность, сами от того не прозрели. Какими были скотами спутники Улисса, а, отведав горьких корней древа добродетели, сорвали сладкий его плод и стали личностями. Мы дадим Андренио пожевать листьев с дерева Минервы [176], столь чтимого в садах просвещенного и ученого герцога Орлеанского [177], или же листьев осторожного тутового дерева [178] – уверен, что он быстро обретет себя и станет вполне человеком.

Ходили они, бродили, вконец устали, но ничего не успели, и тогда Эхенио сказал:

– Знаешь, что я придумал? Пойдем-ка в тот дом, где он пропал; может там среди мусора и найдем наш утерянный перл.

Пошли они туда, вошли в дом, стали искать.

– Ах, только время теряем, – говорил Критило, – ведь я уже весь дом обшарил.

– Погоди, – сказал Эхенио, – дай-ка я воспользуюсь своим шестым чувством, это единственное средство против нарушения шестой заповеди [179].

И вот он заметил, что из большой кучи любострастной нечисти валит густой дым.

– Ага, – сказал Эхенио, – нет дыму без огня.

Раскидав мусор нечистых нравов, обнаружил он дверь, ведшую в жуткое подземелье. Не без труда отворили они ее и при смутном зареве адского огня увидели множество простертых на полу бездушных тел. Красавчики-щеголи, у кого волос долог, да ум короток; мужи ученые, но дураки; богатые старики. Глаза открыты, да ничего не видят, а кое у кого завязаны безжалостными повязками. Большинство едва-едва дышало. Все без понятия, все в забытьи, а сами наги – хоть бы простынкой кто прикрыл вместо савана. Посреди них лежал Андренио, но настолько изменившийся, что родной отец, Критило, не сразу его узнал. Бросился к нему Критило с плачем и воплями – тот не слышит; пощупал руку – ни пульса, ни тепла. Тем временем Эхенио заметил, что смутный свет в подземелье идет не от факела, но от белой нежной руки, прямо из стены выделявшейся, руки, увитой нитями жемчуга, стоившими кому-то многих слез, с пальцами в дорогих алмазах, ценою фальши добытых; сияли эти пальцы как свечи, но исходил от них не свет, а прожигавший до нутра пламень.

– Что это? Рука повешенного? – спросил Критило.

– Нет, палача, – отвечал Эхенио, – она душит и приканчивает.

Он немного отстранил эту руку, и тотчас тела на полу зашевелились.

– Пока она горит, им не пробудиться.

Сильно дунув, попытался Эхенио ее погасить, но тщетно: огонь тот давала смола, от ветра любовных вздохов и от влаги слез он только разгорается. Помогают против него лишь пыль забвения и даль расстояния. Эхенио применил эти средства – адское пламя погасло, и сразу же пробудились все, столь отважно спавшие, – сыновья Марса, что тем самым приходятся братьями Купидону.

В смущении великом заговорили старики:

– О, гнусный пламень любострастия – не щадит он ни зеленого, ни засохшего!

Ужасаясь своей глупости, говорили мудрецы:

– Понятно, что Парис оскорбил Палладу, молод был и глуп. Но для людей разумных это двойное безумство.

Среди жестоко раненных любовью любимчиков Венеры поднялся и Андренио, чье сердце было пронзено навылет, и, узнав Критило, направился к нему:

– Ну, что скажешь? – спросил Критило. – Хорошо тебя отделала бессовестная шлюха? Без денег, без здоровья, без чести, без совести оставила. Теперь будешь знать, какова она.