Старое предание (Роман из жизни IX века) - Крашевский Юзеф Игнаций (полная версия книги .txt) 📗
Он повалился на постель.
— Увезёшь её и отомстишь, — сказал Мышко. — Ты хотел взять её в жены, а сделаешь невольницей или убьёшь… Не растравляй себя этим и успокойся…
— Только бы мне хоть немного набраться сил, уж я дома не останусь… жжёт меня и это ложе и стыд…
— Так скажи, Доман, ты с кем? — спросил его Мышко.
— С вами, — коротко ответил раненый и показал на брата, — он, я, мои люди, челядь. Мы исконные кметы и привыкли к свободе. До последней капли крови мы будем защищать свою общину. Князь рушит её, так пусть платится головой!
— Пусть платится головой! — воскликнул Мышко и встал. — Больше я ничего не хочу ни слышать, ни знать… Этого мне хватит…
Дюжий подал гостю чару меду, тот поспешно поднёс её к губам и, пожимая руку Доману, выпил.
— За твоё скорое выздоровление… Слово?
— Слово кмета… и клятва… я с вами… а если я умру, с вами мои братья, до конца…
И он упал на постель. Мышко вышел и вскочил на коня.
В горницу снова взошла Яруха; у постели больного, на полу, она увидела мокрые тряпки, которые он сбросил с груди, и ахнула. Ворча себе под нос, она стала их поднимать.
— А ещё хотите выздороветь, милостивый господин мой, — начала она. — Бабка спасла вас, а вы её не слушаетесь!..
Доман уже не противился, когда знахарка снова приложила ему к ране мокрые травы и примочки. Устав от взволновавшего его разговора, он скоро задремал. В доме снова все затихло,
Уже вечерело, когда Дюжий, стоявший у ворот, увидел нескольких всадников, выезжавших из лесу. Их было четверо. Один ехал впереди, прямо ко двору Домана. Юноша издали узнал Бумира, кмета, жившего на берегу Гопла. Бумир уже состарился, но был силён, как зубр, и отличался жирным загривком, громадными руками и ногами и раскормленным брюхом. Тёмные с проседью волосы в беспорядке торчали на его круглой голове, выпученные глаза и рот до ушей делали его похожим на жабу. Они были мало знакомы, и Доман его не любил; зачем он сюда притащился, трудно было понять. Между тем Бумир уже стоял со своими у ворот.
Старинное гостеприимство не позволяло никого отваживать — будь то желанный гость или нежеланный.
Он поздоровался с Дюжим.
— Заблудился я, — сказал Бумир, — пустите передохнуть. Люди мои погнались за оленем, да так он и ушёл с копьём. В этом звере, верно, лихо сидело, он завёл нас неведомо куда… второй день таскаемся по лесу…
— Брат мой покалечился… лежит раненый, — ответил Дюжий, — но дом наш рад гостям.
— Я умею лечить раны, — воскликнул Бумир, — пойду-ка погляжу.
— Его знахарка выхаживает…
Бумир, пыхтя, слез с коня и, не спрашиваясь, пошёл в избу.
— Салом я заливаю раны, есть оно у кого-то из челяди, — говорил по дороге Бумир, — вот залью ему сала, а через несколько дней не останется и следа.
Они вошли в горницу. Доман, словно почуяв чужого, сразу забеспокоился. Яруха, дремавшая у огня, проснулась и стала сердито плеваться. Бумир, ни на кого не взирая, подошёл к больному.
Едва они переглянулись, как уже можно было заметить, что этот гость не по душе хозяину.
— Заблудился, дозвольте передохнуть… — сказал он, усаживаясь на лавку.
Доман показал знаками брату, чтобы он принял гостя. Бумир развалился, облокотясь на стол.
— У людей моих есть с собой сало, — сказал он, — самые страшные раны заживляет. Медведь, будь ему неладно, раз чуть не всю кожу содрал у меня с башки, так меня этим салом вылечили.
— Тут, милостивый господин мой, больше ничего не требуется… Кровь я заговорила и зелья наварила, а от него быстро затягиваются раны. Ему ничего не надо.
Больной тоже махнул рукой, и Бумир замолк.
Вошёл Дюжий с мёдом и белым хлебом, а за ним внесли блюда с яствами. Гость жадно пил, ел так, что за ушами трещало, и, пока не насытился, только пыхтел. Яруха вышла во двор и там забавлялась, перекидываясь шутками с челядью. Дюжий отправился осматривать табун, и они остались одни. Бумир, видимо, этого и хотел и тотчас придвинулся поближе к хозяину.
— Эх, Доман, милый, — начал он, склонившись над ним — не вовремя ты захворал… Плохи у нас дела… нам нужны люди и руки… Кметы, братья наши, бунтуют и заваривают такое, что потом нам век не расхлебать…
Больной нахмурился.
— Что же там делается?
— Все с ума спятили… ополчились на нашего князя. Доман слушал, не отзываясь ни словом.
— Теперь мы все пропадём, — тихо сказал Бумир, — князь гневается, хочет мстить, немцев созывает против нас…
Видя, что хозяин ничего не говорит, Бумир продолжал:
— Уже составили заговор против князя… уже собираются держать совет… а все только затем, чтобы своего водворить. Не свобода им надобна, а княжьи богатства… Мы это знаем. Но промахнулись они, нас тоже много, тех, что стоят за князя, и мы не допустим… Не допустим!.. — кричал Бумир, стуча чаркой по столу.
Глаза его загорелись.
— Мышкам захотелось княжить, а по-нашему, лучше уж теперешний князь… Его мы знаем, а те ещё не насытились, будут, пожалуй, жадней его… Не допустим…
— Сочли вы свои силы? — спросил Доман.
— Чего их считать?.. Лешеки все пойдут с нами, это их кровное дело, все и помирятся… Многие кметы хотят спокойно возделывать свои пашни… А тех, что сунутся в городище, княжьи люди перебьют на месте.
Так неосмотрительно Бумир открыл после мёда свои намерения; Доман был умнее его: он давно предвидел, к чему это приведёт, и чувствовал, что Бумир в конце концов спросит его, чью сторону он держит. Лгать он не хотел, а выкладывать правду казалось ему опасным. У народов, едва приобщившихся к цивилизации, инстинкт самосохранения нередко прибегает к хитроумным уловкам и проявляется в необычных формах. Доману пришло на ум воспользоваться своей болезнью: едва Бумир умолк, он заохал и схватился за грудь.
Яруха, стоявшая под окном, услышав стоны, поспешила к нему.
Бумир встал. Тотчас принесли чистые тряпки, больной жалобно кряхтел. Старуха заявила, что ей надо заговаривать рану и что при этом никому нельзя оставаться. Старый кмет побаивался колдовства и знахарок. Сердито сопя, он убрался за дверь, решив ещё вернуться к прерванному разговору. Однако после долгого ожидания Яруха вышла сказать, что после её нашептываний больной уснул и проспит до завтрашнего утра, а мешать ему нельзя, не то злые духи напустят хворь на того, кто разбудит больного.
Волей-неволей Бумир очутился во дворе, ничего не достигнув, видя лишь, что придётся ждать до утра. Тут уж ничего нельзя было поделать. Но князь послал его подбивать и других кметов, и он торопился ехать.
— Я не могу сидеть тут у вас всю ночь, — сказал он с раздражением Дюжему. — А Доман спит… Завтра передай ему от меня: пусть не забывает, что я ему говорил, и держит сторону тех, кто печётся о благе общины и хочет покоя. Передай ему непременно, а мне ещё до ночи надо невесть куда ехать.
Столь хитро выпровоженный, Бумир, сердито брюзжа, сел на коня и отправился дальше. Между тем Доман и не думал спать, а только подговорил бабку, чтоб она помогла ему отделаться от незваного гостя. Услышав, как всадники выехали из ворот, он поднялся с постели. Ему наскучило лежать и захотелось попробовать, может ли он вставать. Яруха пришла в ужас: вылечить его так скоро ей вовсе не было на руку, и она чуть не силой стала загонять его в постель. Но Доман и сам не очень-то мог двигаться. Едва попробовав ходить, он почувствовал слабость и снова улёгся. Яруха опять принялась его заговаривать. За это ей позволяли пить и есть до отвала, и она, как могла, старалась, чтобы в ней нуждались.
Было уже поздно, и Доман, уставший от напряжения, уснул, когда новый гость проник в дом.
Как он умудрился сюда попасть, бабка не могла понять.
Она как раз собиралась уснуть, примостившись у очага, когда увидела в дверях кошачий глаз Зносека.
Карлик вошёл в горницу так тихо, что Яруха, разглядев его обмотанную голову и вытекший глаз, испугалась, словно перед ней предстал оборотень.
Ворота были заперты, во дворе спали люди, сторожили собаки. А Зносек, несмотря на это, пробрался. Как? Это было его тайной. Проскользнув в дверь, он подполз к старухе, показывая на свою израненную голову. Яруха славилась своей жалостливостью; знахарство и ведовство были её ремеслом; поэтому она позволила Зносеку приблизиться и принялась бережно развязывать его голову. Присохшую тряпку пришлось отмачивать, потому что Зносек застонал от боли, и Доман зашевелился во сне.
