Двадцатые годы - Овалов Лев Сергеевич (читаем полную версию книг бесплатно TXT) 📗
— Нет.
Славушка рассказывает о депеше, о совещании, о том, что удалось услышать…
— Погоди, погоди… Трудно тебя понять…
Быстров задумывается. Мальчик плохо разбирается в военной обстановке. Орел. Курск… При последней встрече с Шабуниным в обветшалой щелястой риге в Дроскове Афанасий Петрович обмолвился между прочим и о том, что дальновидные деникинские генералы поговаривают об организованном отступлении. Ходит, мол, такой слух…
— Что ж, ждем-пождем, парень, — напутствовал Быстров мальчика. — Сиди покудова дома. Начнут белые выступать из Успенского, я буду поблизости. Может, даже у Волковых. Узнаешь что, постарайся вовремя передать. Действуй…
25
Славушка явился домой как ни в чем не бывало. Все шло заведенным порядком. Только что поужинали. Вера Васильевна ушла к себе. В переднем углу под образами сидела Марья Софроновна, Павел Федорович стоял у притолоки, курил и рассказывал Пете, почему он не стал учиться: «Деньги считать можно и без образования». Надежда толкла в чугунке картошку, свиньям на утро. Федосей в закутке плел чуни.
— Пришел? — иронически спросил Павел Федорович. — Надежда, дай ему поужинать.
— Я ужинал, — отказался Славушка. Он не ел с обеда, но есть не хотелось, аппетит пропал. — В штабе что?
— Тебя только не хватает, — отозвался Павел Федорович. — Поди, поди, может, зачислят в ротмистры.
Идти не хотелось, не хотелось встречаться с Кияшко, но нужно.
В штабе тоже ужинали, бумаги на большом столе сдвинуты, Ряжский и еще два офицера ели поджаренную с картошкой свинину, перед ними бутылка самогону, пили из рюмок, одолженных у хозяев, Шишмарев требовал соблюдения приличий, он сам и Кияшко сидели тут же.
Разговор вел Кияшко, все прикидывал — что правда и что неправда, донос Кудашкина вызывал сомнения, поджог в лесу странен…
Славушка тихо стал у порога, но только Кияшко сразу его заприметил.
— Поди, поди, расскажи, как ты лягушек ловишь…
Подполковник брезгливо пожал плечами:
— Каких лягушек?
Ряжский услужливо рассмеялся:
— Парочка идет, а их по губам лягушками! Тут уж не до поцелуев…
Шишмарев неприязненно взглянул на Ряжского:
— Вы находите это смешным?
Кияшко внезапно притянул к себе Славушку:
— Ну-ка… — И руку ему за пазуху. — Я думал, у тебя там жаба!
Ворвался Гарбуза:
— Поймали!
Кудашкин и не думал скрываться. Сам пришел в штаб поинтересоваться, живым взяли «убивцу» Быстрова или пристукнули. Тут-то Кудашкина и взяли.
— Зачем наврал, что в лесу прячется комиссар? Как у тебя очутились ведра?…
Запутали вопросами, заплакал мужик.
— Истинный бог…
— Бог истинный, а тебя будем судить военным судом.
Кияшко приказал запереть Кудашкина в амбар.
С претензиями явился Павел Федорович:
— Господин подполковник! Амбар, как горница, в нем семена, упряжь, а этот скот все загадит со страху.
Кияшко изысканно:
— Не волнуйтесь, утром мы его ликвидируем.
Павел Федорович крякнул, потоптался на месте, крякнул еще…
Спалось Славушке плохо. Его познабливало. На лежанке сопел Петя. За стеной похрапывал Ряжский. Спал дежурный телефонист…
Проснулся Славушка ни свет ни заря. Все тихо. Вдруг за стеной волнение, зазвонил телефон, раньше обычного появился Шишмарев…
— Выступаем, — уловил Славушка.
Кое-как оделся и неумытый явился перед Шишмаревым.
— С добрым утром!
— А! — рассеянно промолвил тот. — Прощаться пришел?
У Славушки замерло сердце.
— Почему?
— Выступаем.
Все в штабе сразу засуетились. Писари, офицеры, телефонисты.
Внимание Славушки привлек шум возле волисполкома.
Мужиков двадцать скучилось на утоптанной площадке, столько же солдат стояло у крыльца, двое ставили скамейку, Кияшко размахивал стеком…
Показался щуплый и жалкий Кудашкин в сопровождении четырех конвоиров.
— Куда его? — удивился Славушка. — Вешать?
— Пороть, — объяснил Ряжский. — Ротмистр хотел повесить, а подполковник не разрешил.
Кияшко что-то крикнул, Кудашкин повалился ему в ноги, Кияшко взмахнул стеком, и Кудашкин принялся торопливо спускать штаны…
К скамейке подошел солдат, взмахнул кавалерийской плеткой, Кудашкин завизжал…
— Интересно? — спросил Ряжский.
— Противно… — Славушка передернул плечами и вернулся в дом.
Со сборами проканителились до ночи. В штаб то и дело заходили офицеры. У всех были свои особые дела. Ни на минуту не замолкал полевой телефон.
Славушка никуда не отлучался, но что еще мог он узнать?
Все уложено, даже «ремингтон» упакован и перевязан веревками.
Шишмарев устало опустился на стул.
— Все. — С грустью взглянул на Славушку. — Последняя ночь здесь. Расстаемся…
Снимает планшет, достает и разворачивает карту. Вся она исчерчена — и синим карандашом и красным.
— Вот оно… Успенское! Придется ли еще сюда попасть? А мои далеко, во Владимире. Второй год не видел сына. Тоже хороший мальчик.
Опять жужжит зуммер.
— По направлению к Новосилю! — кричит Шишмарев. — По направлению к Новосилю. Ваш батальон выступает к Скворчему и сворачивает на Залегощь. Рота охраны позже…
Славушка прислонился к распахнутой раме…
То, что происходит дальше, необъяснимо. Славушка отворачивается от окна, и глаза его замирают на планшете. Лежит на краю стола. Достаточно протянуть руку… Срабатывает какой-то импульс, который сильнее его сознания, сильнее его самого. Это все, что он еще может принести Быстрову. Славушка рывком хватает планшет и стремглав прыгает в окно…
Позже, вспоминая о происшедшем, он сам не понимал, что тогда на него накатило. Сперва делают, а думают потом. Так бросаются наперерез идущему поезду, спасая играющего на рельсах ребенка… Это было сильнее его!
Он падает на землю и прижимается к стене.
На мгновение все в комнате замирают в оцепенении.
Но уже в следующее мгновение щелкает выстрел.
— Стреляйте же! — слышит Славушка…
Ряжский выпрыгивает в сад.
Славушка ползет вдоль фундамента и через щель в заборе выбирается на огород Волковых.
По канавке, мимо Тарховых, к церкви…
Но не успевает подняться из канавки, как его принимают чьи-то руки…
Быстров!
— Что там случилось?
Рассказ Славушки бессвязен, однако Быстров быстро уясняет себе, что произошло.
— Ну, ты отчаянный, — не то осуждая, не то одобряя его, произносит Быстров. — Стоило рисковать…
Забирает планшет и толкает мальчика в темноту.
— Быстро. К Введенскому. Стукнешь в крайнее окно. Три раза.
Вот уж чему Славушка никогда не поверил бы: Андрей Модестович сочувствует коммунистам! Хоть бы сказал когда слово в пользу Советской власти. А Быстров, выходит, ему доверяет!
Темно, но на всякий случай дорогу Славушка перебежал. Одиноко белеет церковь.
В парке хоть глаз выколи. В доме Введенского ни огонька. Да и какое окно крайнее?
Тук. Тук. Тук.
Голос с крыльца:
— Степан Кузьмич?
— Это я, — отзывается Славушка.
Введенский сошел с крыльца. Чиркнул спичкой, осветил на секунду мальчика.
— Очень приятно… Идемте.
— Куда?
— В баню.
Ведет мальчика к небольшой баньке на отлете от дома.
Но Славушка здесь не один…
Какой же тут поднялся радостный визг! Возле бани, оказывается, привязан Бобка.
— Заходите, заходите, — строго командует Введенский. — А то собака поднимет шум…
Мальчик на ходу здоровается с Бобкой.
— Темно, но не беспокойтесь, чисто. Здесь вы будете жить. Вы курите?
— Нет.
— Очень хорошо. Огонь зажигать нельзя. Дверь не заперта, сюда никто не зайдет. Утром навещу.
Славушка переступил порог, и дверь тотчас закрылась. Пахнет сырым деревом. Вытянул руку, нащупал скамейку. Шагнул. Еще скамейка, застелена не то половиком, не то какой-то попоной. В темноте отыскал дверь в баню. Принес из предбанника попону, ощупью нашел полоз, залез по ступенькам на верхнюю полку. Постелил, лег. Не страшно, а одиноко. Думалось почему-то не о Быстрове, а о маме. Ничего, завтра он как-нибудь даст о себе знать. Захотелось заплакать, до того одиноко. Нечаянно всхлипнул, сказалось нервное напряжение. Припомнились события минувшего дня, полезли в голову посторонние мысли. Мальчик подогнул ноги, шмыгнул носом и заснул.
