Старое предание (Роман из жизни IX века) - Крашевский Юзеф Игнаций (полная версия книги .txt) 📗
Продолжая разговаривать, Яруха развязала свою котомку и стала в ней рыться. Котомка была набита какими-то травами, камушками, семенами и корешками, завязанными в узелки. Старуха была знахарка, знала толк в зельях, отшептывала порчу, заговаривала, привораживала и отваживала… Однако на этот раз она искала не зелье: у неё ещё оставался кусок чёрствого хлеба, она нашла его, осмотрела, стряхнула с него пыль и, достав из лукошка сыроежку, принялась молча закусывать. Дива пододвинула к ней лукошко. Яруха жадно ела.
— Идём с нами домой, мы тебя покормим горячим.
— Не могу, — пробормотала старуха, — ноги болят, а до поля, где огни будут жечь и куда парни мои придут, далеко, ох, далеко… Среди бела дня — ещё ничего, а идти ночью да с голодным волком повстречаться или, ещё того хуже, с вурдалаком…
Она покачала головой.
— А на Купалу мне непременно надо сходить… Раз в год возвращается моя молодость… и так насилу её дождёшься…
Старуха затянула песню, но смолкла. Выбрав все сыроежки из лукошек, она утёрла губы и улыбнулась сёстрам.
— Накормили вы меня на славу… Вдруг она стала беспокойно озираться.
— Кого-то я чую, чужой тут близко!..
Старуха по-звериному потянула носом, оглядываясь по сторонам. И правда, в нескольких шагах от них остановился, выйдя из лесу, окровавленный Зносек. При виде его девушки в испуге вскочили, Яруха взглянула и сразу успокоилась.
— Э! — протянула она. — Этого нечего бояться… Знакомый человек! Верно, в лес ходил медком побаловаться да наткнулся на сук: глаз выколол и голову раскровенил.
— Яруха! — издали крикнул Зносек. — Помоги мне, дай зелья.
Увидев изувеченного карлика, девушки, бросившиеся было бежать, остановились и спрятались за дерево.
— Поди сюда, я посмотрю! — откликнулась старуха.
Зносек приплёлся, зажимая рукой глаз или, вернее, то место, из которого он вытек, но, едва дойдя до дерева, под которым сидела бабка, повалился наземь.
Забыв обо всём, Яруха бросилась ощупывать ему голову.
— Чего это ты вздумал с дикой кошкой целоваться? — спросила она. — Неужели получше никого не нашёл?
Она приподняла его подбородок и отвернула веко.
— Глаз-то… глаз стрелой у тебя пробит, человече! — вскрикнула она. — Где это ты был на пиру? Хорошо же тебя там попотчевали! На всю жизнь запомнишь…
Старуха странно засмеялась и полезла в мешок за травами.
Живе стало жаль карлика, она сняла с себя белый фартучек, оторвала от него полосу и, не проронив ни слова, протянула её знахарке.
Яруха взяла полотно, нарвала какой-то травы, но не торопилась помочь бедняге, который все зажимал глаз и, стиснув зубы, стонал.
— Оно, конечно, и хромому волку надо помочь, если попросит, — тихо проговорила она. — Ты, Зносек, не стоишь того, чтобы тебя спасали, уж очень много ты людей поморил… Ну, да кто знает, может, дикая кошка научит тебя уму-разуму… Остепенись, парень, возьми меня в жены, найдём мы с тобой аистово гнездо и будем жить да поживать. Ты мне будешь зелёных лягушек носить, а я тебе буду курлыкать…
Яруха смеялась, но в то же время прикладывала ему к ране травы и листья и неторопливо перевязывала голову белым полотном.
— Ну, говори, где был? И в чём перед тобой дикая кошка провинилась?
Зносек только застонал.
— Верно, не будет проку от этого глаза? — спросил он.
— Ты и не думай о нем попусту, нет его у тебя, — ответила Яруха, — а новый вставить мудрено. От живой воды вырос бы, да как до неё добраться? Змей на страже сидит… дракон летает вокруг… семь лет надо идти до неё, семь лет в гору подниматься…
Жалостливая Живя, заметив, что у бабки руки трясутся и не управляются с перевязкой, подошла к Зносеку и ловко обмотала ему голову. Он поднял на неё свой единственный глаз, но во взгляде его было больше злобы и гнева, чем благодарности.
— Я уйму тебе боль, — сказала знахарка, — но вперёд расскажи, где ты был… Ведь кто может у князя под столом валяться, тот по доброй воле в лес не пойдёт.
Едва услышав о князе, обе девушки встрепенулись: достаточно было назвать его имя, чтобы их напугать. Они схватили лукошки и убежали. Старуха поглядела им вслед и обернулась к Зносеку.
— Теперь говори, — приказала она, — где ты так изодрался?
— Бродил по лесу… увидел дупло…
— Медку тебе захотелось?..
— А в дупле сидела дикая кошка…
— Стрелу-то кто тебе в глаз пустил?
При одном упоминании о ране Зносек пришёл в ярость. Он поднял оба кулака.
— Жив не буду, а хоть у одного из них высосу глаз! — закричал он. — Князь меня пожалеет.
— Так ты на вече был!.. — засмеялась старуха и всплеснула руками. — Уже все поняла! Старый дуб там стоит дуплистый, возле Змеиного урочища… Ты залез на него подсматривать… и там тебя настигла стрела какого-то кмета…
Зносек и не думал таиться и не стал отпираться, он опустил голову и скрежетал зубами.
— Глаз-то у тебя был чёрный! Ничего не скажешь, — покачала головой Яруха, — жаль! Ну, скажи ты мне по правде, был ты когда-нибудь молодым? Или мать так и родила тебя старым?
С этими словами Яруха встала.
— Уйми мне боль! — буркнул Зносек.
— Не могу… не могу, — отнекивалась старуха, — только после Купалы можно будет унять. У тебя тут и дикая кошка и стрела… Какого для этого зелья надо… да ещё глаз! Ого! Хоть бы ты мне не знаю что дал за мою работу, и того будет мало… Уйми я твою боль, так мне на себя её надо принять… Тут ни дерева, ни камня, ни источника, во что бы ей перейти, а мне надо на Купалу… на Купалу…
И, затянув песню о Купале, Яруха бросила Зносека и поплелась в лес. Карлик улёгся на земле и, спрятав голову в траве, уснул…
XII
Наступил день Купалы — праздник, справлявшийся во всем языческом мире, день Белого бога дня и света, в честь которого зажигались огни на Адриатическом море и на Балтийском, на Дунае, на Лабе и Висле, на Днестре, на Роне и на Сене.
День Купалы — самый длинный в году — и ночь Купалы — самая короткая — были сплошным потоком веселья, песен, игр и обрядов.
И здесь, над озером, на священной горе, куда на Купалу стекался народ из соседних общин, уже на заре, едва солнце вышло из купели, толпы людей окружали старых гусляров. Все были в белых одеждах, подпоясанных чернобыльником, в венках и гирляндах из цветов.
Холм полого спускался к зеленой лужайке на берегу озера. На вершине его росли дубы вперемежку с берёзами, а дальше густая роща тянулась двумя рукавами, смыкаясь с бескрайными лесами, которые в ту пору покрывали чуть не всю землю.
Уже с утра тут суетилась молодёжь, таская сухие ветви, лучину и только что срубленные стволы. Из мёртвого дерева никто не строил домов, нельзя было и бросать его в священный огонь. Даже сухие ветки обламывали с живых деревьев, ибо в тех, что лежали на земле, уже обитала смерть.
Со всех сторон тянулись вереницы женщин в белых платьях, в венках и зелёных поясах, и мужчин — в накинутых на плечи сермягах. Рощи и леса оглашались запевками, возвещающими ночное веселье.
Загодя заготовлены были костры под дубами, на опушке леса и в чаще. Каменными топориками щепали лучину на подтопку. Каждая община занимала из года в год свои праздничные пепелища. Весёлый гомон и смех разносились по лесу.
Под одним дубом сидел Слован, под другим — певец по имени Вилуй. Когда затягивал один, замолкал другой; пели они, чередуясь, но песни одного не вязались с песнями другого и звучали не в лад, а вразнобой.
Старый гусляр запел первый:
