Роман без названия - Крашевский Юзеф Игнаций (книги читать бесплатно без регистрации .TXT) 📗

Пан Адам в шлафроке восседал в просторном кресле с газетою в руках, курил трубку и читал. Подняв голову и прищурясь, он сперва будто даже не узнал Станислава и на взволнованное и радостное его приветствие ответил весьма учтивым, но невероятно холодным тоном:

— А, пан Станислав! Как поживаешь? Садись, пожалуйста… Итак, ты здесь учишься… Очень рад тебя видеть…

Стася этот тон смутил, он-то ожидал совсем иного и не нашелся сразу, что ответить.

— Садись же, — повторил пан Адам, снова опускаясь в кресло. — Ты изменился, вырос, хотя, кажется, немного и похудел…

— Это не удивительно, вы же знаете, что я пережил…

— Ах да! — слегка смутившись и опустив глаза, отвечал родственник. — Ты же мне писал, вспоминаю. Искренне хотел бы тебе помочь, но ты лучше меня знаешь папа судью, человек он с таким характером, что я, перебрав все способы, побоялся предпринять какие-то шаги, чтобы еще больше тебе не повредить… Так что я с ним об этом деле и не говорил.

Стась опешил, по его изменившемуся лицу было видно, как сильно он разочарован. Пан Адам, должно быть, это понял и поспешил прибавить:

— Но ты не тревожься, отцовское сердце долго хранить гнев не может — приедешь, попросишь прощенья, и как-нибудь все уладится, утрясется…

Пан Адам, казалось, даже не догадывался о том, что Станислав, отвергнутый родителями, предоставленный сам себе, мог оказаться в крайней нищете.

— Я с паном судьей виделся, — продолжал пан Адам, — но по его речам понял, что напрасно пытался бы его переубедить. Он только сказал мне мрачно: «Был у меня сын Станислав — я его потерял».

Из глаз Стася брызнули слезы, но пан Адам этого не заметил.

— И все же могу тебе ручаться, это вопрос времени, — отец пересердится, заскучает и простит.

И, меняя тему, спросил:

— Ну, как идет наука?

— Трудно, но идет, — тихо вымолвил Стась.

— Да, слышал я уже здесь кое-что, слышал, — перебил его пан Адам. — Говорили мне о твоих стихах, их, кажется, даже напечатали. Только дурно ты сделал, что подписал их. Для людей нашего происхождения, — последнее слово он произнес с нажимом, — куда приличнее псевдоним… Упаси бог, может пойти всякая там критика, так зачем же марать столь почтенное имя, таскать его по газетам, выставлять на смех!

Станиславу показалось, что он что-то недослышал.

— Но это же мое имя! — воскликнул он. — И я, думаю, никогда ничего такого не совершу, под чем не смог бы поставить свое имя, мне своих поступков нечего стыдиться.

— О, это превосходно, звучит красиво et tres bien tourne [57],— холодно возразил родственник. — Но все же имя это и твое и наше, надо бы об этом подумать, а для нас, признаюсь тебе, фигурировать в ваших литературных драках и неприлично и неприятно. Имя Шарских!

Тут в комнату вошла в утреннем, но с иголочки новом и изысканном туалете супруга пана Адама, — увидев студента, которого она, прищурив глаза, узнала, она с кислой гримасой прикусила губу.

— А, это вы, пан Станислав! Как поживаете?

Холод, исходивший здесь ото всех, начал действовать и на студента — он только молча поклонился.

— Поэт! Поэт! — с глумливым смешком указал на него пан Адам.

— Да, слышали! — иронически промолвила его супруга. — Только нехорошо, что поэт ради каких-то там стишков так прогневал отца. Бедный пан судья!

— А я — не бедный? — с обидою спросил Станислав.

— Позвольте вам заметить, пан Станислав, что если вы страдаете, то сами в этом виноваты.

— Мы уж тут об этом говорили, — поддержал жену пан Адам. — Ну, ну! Как-нибудь образуется! Его увлекла юношеская пылкость!

— И еще один упрек могу вам сделать, — прибавила хозяйка дома, слегка краснея. — Как можно было, издавая эти стихи — какие они, я не знаю, может, и превосходные, — ставить на них наше имя?

— Мне кажется, я ему ничем не повредил! — воскликнул задетый за живое Станислав.

— Но все-таки вы могли бы понять, — укорила его родственница, — что нам это удовольствия не доставит. Что ни говори, писать книги — это что-то вроде ремесла… И люди нашего происхождения этим не занимаются…

Что было тут отвечать! Забыв об Аделе, обо всем на свете, Станислав схватил фуражку… Он хотел тут же проститься и уйти, кровь в нем кипела, но вдруг услышал донесшееся с порога «Ах!». Подняв глаза, он увидел Аделю.

Да, эта молодая особа походила на ту сельскую девушку, которую он прежде знал, которая чистосердечно клялась ему в любви и верности, — но это уже была не та Аделька, которую он любил. Прошедший год с лишним, пребывание в двух столичных городах и рой поклонников, увивавшихся за нею, изменили ее до неузнаваемости. Красота ее стала более яркой, более блестящей, но утратила естественность и прелесть наивности, — то была барышня, недавно вылупившаяся из балованного дитяти, единственная дочь и наследница миллионов, и по ее глазам было видно, что она это знает.

При виде Станислава лицо ее не окрасилось даже мимолетным румянцем, в глазах не мелькнуло чувство нежности или тревоги, грудь не всколыхнулась более бурным дыханием, только коралловые губки раздвинулись в улыбочке, уже напоминавшей мамашину, и после своего «Ах!» она прибавила:

— Так это пан Станислав!

Он тоже посмотрел на нее, хотел что-то сказать, но довольно было одного взгляда, чтобы онеметь, довольно было увидеть эту куколку, чтобы понять: ни на какое глубокое и долговечное чувство она уже неспособна, бедняжка, видимо, где-то на жизненном пути растеряла по частям молодое сердце, и вместо него грудь ее заполнили себялюбие и чванство.

Она так глядела на него, будто желала внушить: «Мы не знакомы! Мы не были знакомы и не должны быть! Не приближайся ко мне, останемся чужими!»

Чтобы перенести невозмутимо эту пытку, требовалось большое мужество, огромное самообладание, и Станислав Доказал, что они у него есть. Страдание посвящало его в Рыцари! Он стерпел последнюю пощечину и не дрогнул!

Аделя, охорашиваясь, вертелась перед зеркалом.

— Где вы бываете, пан Станислав? Что делаете? — спросила она. — А, я слышала о стихах! Ха, ха! Какие же вы пишете стихи? Право, мне очень любопытно…

— Я не посмел бы их показать вам, — грустно ответил Станислав. — Я не могу надеяться на снисхождение, а я в нем нуждаюсь.

Аделька ничего не ответила, только состроила недовольную гримаску.

— А бываете вы у графов Н… у генерала С… у князя Б…?

— Нет, панна Аделя.

— А у пани М…?

— Нет, я нигде не бываю.

— Жаль! У вас тут в Вильно такое приятное общество, так весело тут развлекаются.

Оба помолчали.

— А где вы живете?

— О, отсюда далеко и жилье бедное! — со вздохом сказал студент. — Но мне и там хорошо.

— Какие приятные тут прогулки, какие красивые бульвары над Вилией! — продолжая охорашиваться, щебетала Аделя. — Папа! Правда ведь, мы сегодня с князем… поедем в Закрет?

— Поедем, дитя мое, если захочешь.

— Но ты еще не одета, — вмешалась пани Шарская, — а карета нас ждет — мы же должны вместе ехать к графине Н…

— Я сейчас! Я как раз собиралась одеваться.

— Не буду мешать, — вскочив с места, поспешно сказал Станислав, — и умоляю простить меня — возможно, я невольно засиделся.

— Нет, нет! Хотя действительно, — промямлил Шарский, — у нас в Вильно столько дел! До свиданья, пан Станислав! Когда будем посвободней, можешь когда-нибудь нас навестить.

Едва заметным кивком, отнюдь не радушным, простилась с ним пани Шарская. Станислав еще раз взглянул на Аделю, словно моля о жалости, но встретил такой холодный, горделивый, отчужденный взор, так явно порывающий с прошлым, так ясно говоривший, что знать его не хочет! Почти не понимая, что делает, Стась как безумный выбежал из комнаты. И до ушей его еще донесся долгий, издевательский, холодный, безжалостный, сатанинский смех — слыша его за собою, Станислав был окончательно убит.

Пулей слетел он вниз по лестнице, пробежал через двор, где стоял изящный экипаж и ждали лакеи в ливреях с гербом. Он бежал все вперед, вперед, сам не зная куда. Гнев, негодование, отчаяние, каких в жизни еще не довелось испытать, бушевали в нем, разрывали сердце… Как умалишенный разговаривал он сам с собою, останавливался, смеялся, опять куда-то бежал и, лишь очутившись в какой-то толпе, которая преградила ему дорогу, окончательно остановился — протиснуться сквозь нее было невозможно. Вдруг над его ухом раздался укоризненный голос: