Норма - Сорокин Владимир Георгиевич (читать хорошую книгу полностью .TXT) 📗
— Вместо того, чтоб глаза пялить — шли бы пожар тушить. А кто поджег и зачем — не ваша забота. Разберемся.
Железные ворота мехмастерской были распахнуты настежь. Тищенко первым вошел внутрь, огляделся и, не найдя никого, втянул голову в плечи:
— Тк вот это мастерская наша…
Мокин с Кедриным вошли следом. В мастерской было холодно, сумрачно и сыро. Пахло соляркой и промасленной ветошью. Посередине, поперек прорезанного в бетонном полу проема, стояли трактор со спущенной гусеницей и грузовик без кузова с открытом капотом. Рядом, на грязных, бурых от масла досках лежали части двигателей, детали, тряпки и инструменты. В глубине мастерской возле большого, но страшно грязного, закопченного окна лезли друг на дружку три длинные, похожие на насекомых сеялки. Вдоль глухой кирпичной стены теснились два верстака с разбитыми тисками, токарный станок, две деревянные колоды и несколько бочек с горючим. Повсюду валялась разноцветная стружка, куски железа, окурки и тряпки. Кедрин долго осматривался, сцепив руки за спиной, потом грустно спросил:
— Это, значит, мастерская такая?
— Тк да вот… такая, — отозвался Тищенко.
Секретарь вздохнул, тоскливо посмотрел в глаза Мокину. Тот набычился, крепче сжал ящик:
— А где ж твои работнички?
— Тк на пожаре, верно, иль обедают…
Кедрин многозначительно хмыкнул, подошел к машине, заглянул в капот. Заглянул и Мокин. Их внимательно склоненные головы долго шевелились под нависшей крышкой, фуражки сталкивались козырьками. Вдруг секретарь вздрогнул и, тронув Мокина за локоть, ткнул куда-то пальцем. Мокин тоже вздрогнул, что-то оторопело пробурчал. Они, медленно распрямились и снова посмотрели в глаза друг другу. Лица их были бледны.
Тищенко с трудом сглотнул подступивший к горлу комок, прижал руки к груди и забормотал:
— Тк вот, готовимся, товарищ Кедрин, к посевной и технику, значит, исправляем, и чтоб в исправности была, чтоб справная, стараемся, чиним, и все в срок, все по плану, вовремя, значит, стараемся…
Кедрин оттопырил губы, покачал головой. Мокин обошел трактор и остановился возле бочек:
— А это что?
— Бочки. С соляркой и бензином.
Рыжие брови Мокина удивленно полезли вверх — под кожаный козырек.
— С бензином?!
— Угу.
Мокин растерянно посмотрел на секретаря. Тот протянул чуть слышное «дааа», вздохнул и вышел вон. Мокин подбежал к бочкам:
— И што ж, прям с бензином и стоит?
— Тк стоит, конешно, а как же нам… — встрепенулся было председатель, но Мокин властно махнул рукой:
— Которая?!
— Тк, наверно, крайняя справа.
Мокин быстро вывинтил крышку, наклонился, понюхал:
— Так и есть. Бензин.
Он шлепнул себя по коленям, ошалело хохотнул и повернулся к председателю:
— У тебя стоит бензин?
— Стоит, конешно…
— В бочке?
— В бочке.
— Просто?!
— Тк, конешно…
— Да как — конешно? Как — конешно, огрызок ты сопатый, раскурица твоя мать!? Ведь вот подошел я, — он порывисто отбежал и театрально подкрался к бочке, — подошел, значит, и толк! — поднатужившись, он толкнул ногой бочку, она с грохотом опрокинулась, из отверстия хлынул бензин. — И готово!
Тищенко раскрыл рот, растопырив руки, потянулся к растущей луже:
— Тк, зачем же, тк льется ведь…
Но Мокин вдруг присел на широко расставленных ногах, лицо его окаменело. Он вобрал голову в плечи и, скосив глаза на сторону, выцедил:
— А нннну-ка. А ннну-ка. К ееебееени матери. Быстро. Чтоб духу твоего … пппшёооол!!!
И словно пороховой гарью шибануло из поджавшихся губ Мокина, ноги председателя заплелись, руки затрепетали, он вылетел, чуть не сбив стоящего у ворот Кедрина. Тот цепко схватил его за шиворот, зло зашипел сквозь зубы:
— Куууда… куда лыжи навострил, умник. Стой. Ишь, шустряк-самородок.
И тряхнув пару раз, сильно толкнул. Тищенко полетел на землю. Из распахнутых ворот раздался глухой и гулкий звук, словно десять мужчин встряхнули тяжелый персидский ковер. Внутренности мастерской осветились, из нее выбежал Мокин. Лицо его было в копоти, губы судорожно сжимали папиросу. Под мышкой по-прежнему торчал ящик.
— Вот ведь, едрен-матрен Михалыч! Спичку бросил!
Кедрин удивленно поднял брови.
Тищенко взглянул на рвущееся из ворот пламя, вскрикнул и закрыл лицо руками. Мокин растерянно стоял перед секретарем:
— Вот ведь, оказия…
Тот помолчал, вздохнул и сердито шлепнул его по плечу:
— Ладно, не бери в голову. Не твоя вина.
И, прищурившись на оранжевые клубы, зло протянул:
— Это деятель наш виноват Техника безопасности ни к черту. Сволочь.
Тищенко лежал на земле и плакал.
Мокин выплюнул папиросу, подошел к нему, ткнул сапогом:
— Ну ладно, старик, будет ныть-то. Всякое бывает. — И не услышав ответа, ткнул сильнее:
— Будет выть-то, говорю!
Председатель приподнял трясущуюся голову.
Кедрин, поигрывая желваками скул, смотрел на горящую мастерскую
— Эх, маааа, — Мокин сдвинул фуражку на затылок, поскреб лоб, — во, занялось-то! В один момент.
И вспомнив что-то, поспешно положил ящик на землю, склонился над ним:
— А у нас — стоит, родная, целехонька! Во, Михалыч! Законы физики!
Кедрин подошел, быстро отыскал на макете мастерскую, протянул руку. Приземистый домик с прочерченными по стенам кирпичами затрещал под пальцами секретаря, легко отстал от фальшивой земли.
Кедрин смял его, швырнул в грязь и припечатал сапогом:
— Ну вот, председатель. И здесь ты виноват оказался. Все из-за тебя.
— Из-за него, конечно, гниды, подхватил Мокин, — каб технику безопасности соблюл — рази ж загорелось бы?
Тищенко сидел на земле, бессильно раскинув ноги. Кедрин толкнул его сапогом:
— Слушай, а что это там на холме?
— Анбар, — с трудом разлепил посеревшие губы председатель…
— Зерно хранишь?
— Зерно, картошку семенную…
— И что, много ее у тебя? — с издевкой спросил секретарь.
— Тк хватит, наверно, — косясь на ревущее пламя, Тищенко дрожащей рукой провел по лицу.
— Хватит? Ну дай-то Бог! — Кедрин зло рассмеялся, — а то, может, потащишься в район лбом по паркету стучать? Мол все, что имели — государству отдали, на посев не осталось. Мне ведь порассказали как вы со старым секретарем шухарились, туфту гнали, да очки втирали. Ты мне, я тебе… Деятели.
Мокин вытирал платком закопченное лицо:
— Старый-то он верно, паскуда страшная был. Говноед. Нархозам потворствовал, с органами не дружил. Самостоятельничал . На собраниях все свое вякал. Вот и довякался.
Тищенко тяжело поднялся, стал отряхиваться.
Кедрин брезгливо оглядел его — пухлого, лысого, с ног до головы выпачканного землей, потом повернулся к Мокину:
— Вот что, Ефимыч, сбегай-ка ты в амбар, глянь как там. Что к чему.
— Лады! — Мокин кивнул, подхватил ящик и бодро потрусил к амбару.
Крыша мастерской затрещала, захрустела шифером и тяжело провалилась внутрь. Пламя хлынуло в прорехи, быстро сомкнулось, загудело над почерневшими стенами.
Тищенко всхлипнул.
Кедрин загородился рукой от наплывающего жара, толкнул председателя:
— Пошли. А то сами сгорим. Веди на ферму.
Тищенко, как лунатик, поплелся по дороге — оступаясь, разбрызгивая грязь, с трудом выдирая сапоги из коричневой жижи.
Секретарь перепрыгнул лужу и зашагал сбоку — по серой прошлогодней траве.
В пылающей мастерской глухо взорвалась бочка и защелкал шифер.
Мокин догнал их на спуске в узкий и длинный лог, по склонам сплошь заросший ивняком и орешником. Ломая сапожищами бурьян, он бросился вниз, закричал Кедрину:
— Михалыч!
Секретарь с председателем остановились. Мокин подбежал — запыхавшийся, красный с тем же ящиком-макетом под мышкой. От него пахло керосином.
— Михалыч! Во дела! — забормотал он, то и дело поправляя ползущую на лоб фуражку, — проверил я, проверил!
— Ну и что? — Кедрин вынул руки из карманов.
— Да умора, бля! — зло засмеялся Мокин, сверкнув рысьими глазами на Тищенко. — Такой порядок — курам на смех! Подхожу к амбару, а он — раскрыт. Возится там какая-то бабища и старик столетний. Я к ним. Вы, говорю, кто такие? Она мне отвечает — я, дескать, кладовщица, а это — сторож. Ну я чин-чинарем спрашиваю их, а что вы делаете, сторож и кладовщица? — Да, — говорят, — зерно смотрим. К посевной. Дескать, где подгнило, где отсырело. Скоро, мол, сортировать начнем. И — снова к мешкам. Шуруют по ним, развязывают, смотрят. Я огляделся — вокруг грязь страшенная, гниль, говно крысиное — не передохнуть. А в углу, значит, стоит канистра и лампа керосиновая. Я снова к бабе. А это, — говорю, — что? Керосин, — говорит, — здесь электричества нет, должно быть, крысы провод перегрызли, так вот, — говорит, — приходится лампой пробавляться.
