Рикша-призрак - Киплинг Редьярд Джозеф (смотреть онлайн бесплатно книга txt) 📗
Большая комната наверху, где собирались его посетители, всегда была безукоризненно чиста. В одном из углов стоял божок Фун-Чина, и перед его носом всегда курились свечки, но запах их заглушался дымом трубок. Напротив божка стоял гроб Фун-Чина. Он истратил на него немалую долю своих сбережений, и всякий раз, как Ворота посещал новичок, его неизбежно знакомили с гробом. Он был покрыт чёрным лаком, с красными и золотыми письменами, и уверяли, будто Фун-Чин привёз его из самого Китая. Не знаю, правда ли это, но знаю одно, что, если мне удавалось прийти первым, я расстилал свою циновку у самого его подножия. Тут, видите ли, был самый тихий уголок и в окно время от времени задувал ветерок с переулка. Кроме циновок в комнате не имелось мебели, если не считать гроба да старого божка, позеленевшего и посиневшего от времени и чистки.
Фун-Чин так и не объяснил нам, почему назвал своё заведение «Воротами Ста Скорбей». (Это единственный из известных мне китайцев, который употреблял неблагозвучные клички. Большинство из них любят цветистые обороты. Посмотрите в Калькутте.) Но мы сами дознались до смысла этого названия. Ничто так не порабощает человека, если сам он белый, как чёрное курево. Жёлтый человек иначе создан. На него оно почти не действует. Но чёрные и белые очень ему подвержены. Конечно, бывают и такие, на которых курево действует сначала не более чем табак. Чуточку только подремлют, как бы естественным сном, и на следующее утро почти способны работать. То же было и со мной вначале, но я пять лет тянул лямку не отрываясь, и теперь уж я не тот, что прежде. Была у меня тётка, она жила на пути в Агру, и мне кое-что досталось после её смерти. Около шестидесяти рупий в месяц. Шестьдесят рупий — не Бог весть что. Помнится мне время, сотни и сотни лет назад, когда я получал их триста в месяц, не считая доходов, когда работал по поставке леса в Калькутте.
Недолго я состоял при этом деле. Чёрное курево не оставляет большого простора для посторонних занятий; и хоть я сравнительно мало от него страдаю, все же не мог бы теперь провести день за работой, под страхом смертной казни. В конце концов, мне только и нужно, что шестьдесят рупий. Пока был жив старик Фун-Чин, он обычно получал за меня деньги, выдавал мне около половины на жизнь (я мало ел), а остальное оставлял себе. Я волен был посещать Ворота во все часы дня и ночи, спать и курить там сколько душе угодно, и больше мне ничего не было нужно. Я знаю, что старик извлекал из этого выгоду, но это, впрочем, неважно. Ничто теперь не кажется мне важным; вдобавок деньги исправно получались каждый месяц.
Когда заведение впервые открылось, нас сходилось в Воротах всего десять человек. Я да два молодца из какого-то правительственного учреждения в Анаркулли (но эти лишились места и не могли больше платить; ни один человек, которому приходится работать днём, не в состоянии предаваться курению долгое время кряду), ещё один китаец, приходившийся Фун-Чину племянником, рыночная торговка, сколотившая каким-то образом целую уйму денег; англичанин-бродяга, какой-то там Мак, я позабыл, как дальше; курил он без конца, но, по-видимому, ничего не платил (говорят, что он спас жизнь Фун-Чину в бытность свою адвокатом на суде в Калькутте); ещё один субъект вроде меня из Мадраса, женщина смешанной касты и два человека, говоривших, что пришли с севера. Полагаю, что это были персы или афганцы. Теперь нас осталось всего пять человек, но мы зато посещаем заведение аккуратно. Что случилось с чиновниками, не могу сказать; но торговка умерла полгода спустя после открытия Ворот, и сдаётся мне, что Фун-Чин присвоил себе её браслеты и кольца для носа. Впрочем, я не уверен в этом. Что касается англичанина, он не только курил, но ещё и пил вдобавок, и потому скоро отбился от дома. Один из персов убит давным-давно, в свалке у большого колодца вблизи мечети, и полиция закрыла колодец, — очень уж скверный шёл из него запах. На дне оказался его труп. Итак, как видите, остались всего-навсего я, китаец, женщина смешанной касты, которую мы звали Мемсахиб (она жила с Фун-Чином), тот другой — евразиат, второй — перс. Мемсахиб выглядит теперь очень старой. Кажется, она была совсем молодой женщиной при открытии Ворот; но если на то пошло, мы все тут старики. Нам сотни и сотни лет. Очень трудно вести счёт времени в Воротах, притом время для меня не важно. Свои шестьдесят рупий я получаю исправно каждый месяц. Давным-давно, когда я зарабатывал триста пятьдесят рупий в месяц, не считая побочных доходов, на лесном подряде в Калькутте, у меня было нечто вроде жены. Но теперь её нет в живых. Уверяют, будто я убил её тем, что пристрастился к чёрному куреву. Возможно, что и так, но это случилось так давно, что теперь уже неважно. В первое время, что я бывал в Воротах, мне иной раз становилось жаль её; но все это прошло и забыто давным-давно; свои шестьдесят рупий я получаю аккуратно каждый месяц и чувствую себя вполне счастливым. Не одурманенным, понимаете ли, но всегда спокойным, умиротворённым и довольным.
Каким образом я пристрастился к нему? Началось это в Калькутте. Я стал пробовать ещё у себя дома, так сказать, любопытства ради. Лишнего я себе не позволял, но все же думается, что тогда-то и умерла моя жена. Как бы то ни было, я очутился здесь и довелось мне познакомиться с Фун-Чином. В точности не припомню, как это произошло; но он сказал мне о Воротах, и я принялся туда заходить, и почему-то так и не выбрался из них никогда. Имейте в виду, однако, что Ворота были почтённым учреждением во времена Фун-Чина; вы получали там все удобства: ничего общего с теми «чанду-хана», в которые ходят негры. Нет; было чисто и тихо, и никакой давки. Разумеется, бывали и другие, кроме нас десяти да хозяина; но каждый из нас имел отдельную циновку с ватным шерстяным изголовьем, покрытым чёрными и красными драконами и всякими штуками, точь-в-точь как на гробе в углу.
В конце третьей трубки драконы принимались шевелиться и драться между собой. Много ночей напролёт я провёл, наблюдая за ними. Этим способом я научился регулировать своё куренье: теперь требуется двенадцать трубок, чтобы привести их в движение. Вдобавок они все изорваны и засалены, равно как и циновки, а старик Фун-Чин помер. Он помер года два тому назад и оставил мне трубку, из которой я всегда и курю теперь, — она серебряная, с диковинными зверьками, которые лазают вверх и вниз по приёмнику внизу чашечки. До этого у меня был длинный бамбуковый чубук с очень маленькой медной чашечкой и зелёным яшмовым мундштуком. Он был немного потолще трости для прогулки, и дым из него шёл ароматный, бесконечно ароматный. Бамбук как бы всасывал дым. А серебро не всасывает, и мне приходится время от времени чистить эту трубку, что очень хлопотно, но все же я курю её в память старика. Пусть он извлёк из меня выгоду, но зато всегда давал мне чистые циновки и подушки и лучший товар, который только имеется в продаже.
Когда он умер, племянник его Цин-Лин взялся вести учреждение, но переименовал его в «Храм Трижды Одержимых»; но мы, старые завсегдатаи, по-прежнему вспоминаем о «Ста Скорбях». Племянник ведёт дело как скряга, и думается, что в этом его поддерживает Мемсахиб. Она живёт с ним, как раньше жила со стариком. Они пускают в дом негров и всякий сброд, да и само чёрное курево уже не того качества, как бывало. Сколько раз я находил в трубке жжёные отруби. Старик умер бы, если бы что-либо подобное случилось в его время. Вдобавок комната никогда не убирается, циновки все истрёпаны и оборваны по краям. Гроба уже нет — он возвратился в Китай, со стариком и двумя унциями курева внутри, на случай, если бы оно понадобилось покойнику в дороге.
Перед божком сжигается теперь меньше свечек, чем он к тому привык: это плохая примета, верная, как смерть. Кроме того, он весь пожелтел, и никто его не чистит. Я знаю, что это дело рук Мемсахиб; потому что, когда Цин-Лин пытался сжигать перед ним золочёную бумагу, она ворчала, что это лишний расход. Поэтому мы теперь раздобыли свечки, смешанные с клеем; они горят на полчаса дольше и пахнут очень скверно; не говоря уже о запахе в самой комнате. Никакое дело не пойдёт, если заводить такие шашни. Божку ведь это не по нутру. Я отлично это вижу. Иной раз, поздно ночью, он примется отливать самыми диковинными цветами — синим, и зелёным, и красным, — точь-в-точь, как бывало во времена Фун-Чина; и вращает глазами и топает ногами, как настоящий бес.
