Росхальде - Гессе Герман (книга жизни .txt) 📗
И надо же: именно в это утро он был вознагражден. В это утро Пьер открыл глаза, улыбнулся ему и произнес слабым, нежным голосом:
— Папа!
У художника бурно забилось сердце, когда он снова услышал этот голос, который звал его, обращался к нему и который стал таким тоненьким и слабым. Он так долго слышал, как этот голос издает только стоны или лепечет что-то в мучительном беспамятстве, что испуганно вздрогнул от радости.
— Пьер, дорогой мой!
Он ласково склонился над ним и поцеловал улыбающиеся губы. Пьер выглядел свежее и веселее, чем он надеялся увидеть его когда-либо, глаза смотрели ясно и осознанно, глубокая морщина между бровями почти исчезла.
— Ангел мой, тебе лучше?
Мальчик улыбнулся и посмотрел на него, как бы удивляясь вопросу. Отец протянул ему руку, и он вложил в нее свою ручонку, которая и прежде-то не была такой уж сильной, а теперь казалась совсем маленькой, бледной и усталой.
— Сейчас ты позавтракаешь, а потом я буду рассказывать тебе истории.
— О да, о господине шпорнике и бабочках, — сказал Пьер, и его отцу снова показалось чудом, что мальчик разговаривает, улыбается и опять принадлежит ему.
Он принес ему завтрак, Пьер охотно ел и позволил уговорить себя съесть и второе яйцо. Затем он потребовал свою любимую книжку с картинками. Отец осторожно подвинул в сторону одну из портьер, в комнату проник тусклый свет дождливого дня. Пьер попытался сесть и начал разглядывать картинки. Казалось, это не причиняет ему боли, он внимательно рассмотрел много картинок, приветствуя их короткими радостными возгласами. Но скоро сидение в постели утомило его, и глаза снова начали побаливать. Он дал себя уложить и попросил папу прочитать ему несколько стишков, прежде всего стишок об Арбузе, который приполз к аптекарю Корешкову:
Скорей, аптекарь Корешков,
Готовь свои настойки!
Я нынче что-то нездоров,
Не доползу до койки!
Верагут старался изо всех сил, читал задорно и лукаво, и Пьер благодарно улыбался. И все-таки стихи уже утратили прежнюю силу, казалось, Пьер стал старше на много лет с тех пор, как слышал их в последний раз. Картинки и стихи напомнили ему о многих светлых и радостных днях, но былая радость и озорное веселье больше не возвращались, и мальчик недоуменно оглядывался на свое собственное детство, которое еще несколько дней, несколько недель назад было реальностью, оглядывался с тоской и печалью взрослого человека. Он больше не был ребенком. Он был больным, от которого реальный мир уже отдалился и прозревшая душа которого везде и всюду испуганно чуяла приближение смерти.
И все же после стольких дней ужасных страданий это утро было полно света и счастья. Пьер вел себя тихо и благодарно, а Верагут снова и снова против воли предавался робкой надежде. В конце концов, может же так случиться, что мальчик останется жив! Тогда он будет принадлежать только ему, ему одному!
Приехал врач и долго пробыл у постели Пьера, не мучая его вопросами и исследованиями. Только теперь появилась и госпожа Адель, которая этой ночью сменила сиделку. Нежданное улучшение поразило ее, она, словно одержимая, так крепко сжимала руки Пьера, что ему было больно, и не пыталась скрыть слез избавления, катившихся по ее щекам. Альберту тоже разрешили зайти ненадолго в комнату больного.
— Это похоже на чудо, — сказал Верагут доктору, — Вас это не удивило?
Врач улыбнулся и ласково кивнул головой. Он не возражал, но не проявлял и чрезмерной радости. И тотчас же художником снова овладело недоверие. Он наблюдал за каждым жестом врача и видел, что хотя лицо его и улыбалось, но в глазах по-прежнему было холодное внимание и сдержанная тревога. Затем он через приоткрытую дверь подслушал разговор врача с сиделкой, и, хотя не мог разобрать ни слова, ему показалось, что строгий, в меру серьезный шепот говорит только об опасности и ни о чем больше.
В последнюю минуту, уже проводив врача к экипажу, он спросил:
— Вы не придаете большого значения этому улучшению?
Некрасивое, сдержанное лицо повернулось к нему.
— Радуйтесь, что бедному мальчику выпало несколько спокойных часов. Будем надеяться, что это продлится достаточно долго.
В его умных глазах нельзя было прочесть и намека на надежду.
Не теряя ни мгновения, Верагут поспешно вернулся в комнату больного. Как раз в это время мать рассказывала сказку о Спящей Красавице, он присел рядом и стал смотреть, как лицо мальчика реагирует на каждый поворот сюжета.
— Рассказать тебе еще что-нибудь? — спросила госпожа Адель.
— Нет, — сказал он немного усталым голосом, — потом.
Она вышла посмотреть, что делается на кухне, и отец взял Пьера за руку. Оба молчали, но время от времени Пьер со слабой улыбкой поднимал глаза, словно радуясь, что папа с ним.
— Я вижу, тебе гораздо лучше, — ласково сказал Верагут.
Пьер слегка покраснел, его пальчики, играя, задвигались в руке отца.
— Ты меня любишь, папа, не правда ли?
— Разумеется, сокровище мое. Ты мой милый мальчик, и, когда ты поправишься, мы все время будем вместе.
— Да, папа… Однажды я был в саду, и я был там совсем один, и никто из вас меня не любил. Но вы должны меня любить и должны помочь мне, когда снова станет больно. О, мне было так больно!
Он лежал с полузакрытыми глазами и говорил так тихо, что Верагуту пришлось низко нагнуться к нему, чтобы разобрать его слова.
— Вы должны мне помочь. Я буду хорошо себя вести, всегда, только не надо меня бранить! Вы не будете больше меня бранить, ведь правда? Скажи об этом и Альберту.
Его веки затрепетали и открылись, но взгляд был мутный, зрачки сильно расширились.
— Спи, малыш, спи! Ты устал. Спи, спи, спи.
Верагут осторожно закрыл ему глаза и стал, как когда-то в младенчестве Пьера, убаюкивать его. И мальчик как будто задремал.
Через час пришла сиделка, чтобы сменить Верагута, которого ждали к столу. Он пошел в столовую, молча, с рассеянным видом ел свой суп и почти не слышал, о чем говорили рядом с ним. В ушах его все еще сладостно и печально звучал испуганный и нежный шепот ребенка. Ах, сколько раз он мог вот так говорить с Пьером, ощущать наивное доверие его беззаботной любви, но не делал этого!
Он машинально потянулся к графину с водой, и в это время из комнаты Пьера донесся громкий, пронзительно-резкий крик, разом вырвавший Верагута из его скорбной задумчивости. Все вскочили с побледневшими лицами, графин опрокинулся, покатился по столу и со звоном упал на пол.
Одним прыжком Верагут выскочил из дверей и очутился в комнате больного.
— Пузырь со льдом! — крикнула сиделка.
Он ничего не слышал. Ничего, кроме ужасного, отчаянного крика, который засел в его сознании, как нож в ране. Он бросился к постели.
Пьер лежал весь побелевший, с мучительно перекосившимся ртом, его исхудавшее тельце корчилось в жестоких судорогах, в выпученных глазах застыл безумный ужас. И вдруг он опять закричал, еще громче и пронзительнее, изогнулся так, что задрожала кровать, расслабился и снова изогнулся, боль вытягивала и сгибала его, точно прутик, попавший в руки рассерженного ребенка.
Все стояли испуганные и беспомощные, пока распоряжения сиделки не водворили порядок. Верагут встал на колени перед кроватью и пытался помешать Пьеру ушибиться во время судорог. Но мальчик все же до крови поранил правую руку о металлический край кровати. Затем он обмяк, повернулся на живот, молча вцепился зубами в подушку и начал ритмично вскидывать левую ногу. Он поднимал ножку, со стуком ронял ее на кровать, немного отдыхал и снова повторял то же движение десять, двадцать раз, и так без конца.
Женщины готовили компрессы, Альберта отослали из комнаты. Верагут все еще стоял на коленях и смотрел, как со зловещей ритмичностью под одеялом поднималась, вытягивалась и снова падала нога. Это лежал его ребенок, чья улыбка еще несколько часов назад была как луч света, чей умоляющий нежный лепет только что глубоко тронул и очаровал его сердце. Теперь от него осталось только механически вздрагивающее тело, жалкий, беспомощный комок боли и страдания.
