Красный сфинкс - Дюма Александр (читать книги без сокращений txt) 📗
— Увы, монсеньер, — отвечал совершенно потрясенный Сукарьер, — я это понимаю и говорю во всеуслышание, что обязан жизнью лишь вашему великодушию.
— И своему уму, дорогой господин Мишель.
— Ах, монсеньер, если бы мне было позволено отдать этот ум в распоряжение вашего высокопреосвященства, — вскричал Сукарьер, падая в ноги кардиналу, — я был бы счастливейшим из людей!
— Боже меня упаси сказать «нет»: мне нужны такие люди, как вы.
— Да, монсеньер, преданные люди, смею сказать!
— Которых я могу отправить на виселицу, как только они перестанут быть преданными.
Сукарьер содрогнулся.
— О, уж меня-то, — сказал он, — не постигнет подобное несчастье: забыть, чем я обязан вашему высокопреосвященству.
— Это ваше дело, дорогой Мишель: ваша фортуна у вас в руках, но не забывайте, что конец вашей веревки остается у меня.
— Не удостоит ли ваше высокопреосвященство сказать, куда вы считаете нужным приложить тот ум, что вы соблаговолили признать за мной?
— Охотно скажу.
— Я весь внимание.
— Так вот, предположим, что я даю вам привилегию на то, что вы ввезли из Англии.
— Привилегию на портшезы? — воскликнул Сукарьер, начиная ощутимо представлять себе ту фортуну, что (по словам кардинала) была у него в руках, но до этой минуты оставалась смутной мечтой.
— На половину их, — ответил кардинал, — только на половину. Другая нужна мне: я собираюсь сделать подарок.
— Монсеньер хочет вознаградить еще один ум, — отважился заметить Сукарьер.
— Нет, преданность; она встречается намного реже.
— Монсеньер вправе распоряжаться. Если я получу половину привилегии, то буду вполне удовлетворен.
— Хорошо. Значит, вам принадлежит половина парижских портшезов, скажем, к примеру, двести.
— Пусть будет двести, монсеньер.
— Это означает четыреста носильщиков. Так вот, господин Мишель, предположим, что эти четыреста носильщиков — люди умные, что они замечают, куда доставляют своих клиентов, слушают, о чем те говорят, и затем дают точный отчет об их словах и передвижениях. Предположим, что во главе этой службы находится умный человек, отчитывающийся передо мной — но только передо мной! — обо всем, что он видит, обо всем, что он узнаёт, обо всем, что ему докладывают. Предположим, наконец, что у этого человека всего двенадцать тысяч ливров ренты; он легко превратит их в двадцать четыре, и, если, вместо того чтобы называться просто Мишелем, он желает именовать себя мессиром Пьером де Бельгардом, маркизом де Монбрёном и сеньором де Сукарьером, я скажу ему: «Милый друг, берите себе столько имен, сколько хотите, и чем больше вы возьмете новых, тем будет лучше; что же касается имен, уже вами присвоенных, защищайте их, если найдутся охотники оспаривать ваши права, и будьте спокойны: у меня с вами не возникнет по этому поводу ни малейшего повода для ссоры».
— Монсеньер говорит серьезно?
— Вполне серьезно, дорогой господин Мишель. Привилегия на половину портшезов, обращающихся в Париже, вам дана и завтра ваш компаньон, подписав от своего имени подрядные условия, принесет их, чтобы и вы поставили свою подпись. Вам это подходит?
— Но в подрядных условиях будут записаны возложенные на меня обязательства? — нерешительно спросил Сукарьер.
— Никоим образом, дорогой господин Мишель; вы понимаете, что все остается между нами: чрезвычайно важно, чтобы не было ни малейшей огласки. Черт возьми, если узнают, что вы мой человек, все пропало! Весьма неплохо, чтобы вас считали человеком Месье или королевы. Для этого вам достаточно говорить, что я тиран, что я преследую королеву, что вам непонятно, как может Людовик Тринадцатый жить под таким жестоким игом, как мое.
— Но я никогда не смогу произнести ничего подобного! — вскричал Сукарьер.
— Ничего, немножко постараться — и вы сами увидите: получится. Итак, мы договорились. Ваши портшезы войдут в моду, хоть поначалу и встретят возражения; на вашей стороне будет королевский двор, и вскоре будут отправляться в любое место только в портшезах, особенно если они у вас будут двухместными и с плотными занавесками.
— Монсеньеру не угодно дать мне какие-либо особые рекомендации?
— О, разумеется. Я особо рекомендую вам, если говорить о дамах, госпожу принцессу — ее в первую очередь, — госпожу Марию Гонзага, госпожу де Шеврез, госпожу де Фаржи. Из мужчин — графа де Море, господина де Монморанси, господина де Шевреза, графа де Крамая. Я не говорю о маркизе Пизани: по вашей милости он несколько дней не будет меня интересовать.
— Монсеньер может быть спокоен. А когда мне начать мою деятельность?
— Как можно скорее. Скажем, через неделю, если только вас не остановит нехватка средств.
— Нет, монсеньер; впрочем, если бы не хватило моих личных средств, для такого дела я их нашел бы.
— В таком случае и искать не придется: обращайтесь прямо ко мне.
— К вам, монсеньер?
— Да; разве я не заинтересован в этом деле? Но простите, вот идет Кавуа и, похоже, хочет мне что-то сказать. Это он завтра принесет вам на подпись бумажку, о которой шла речь; поскольку ему будут известны все подрядные условия, даже те, что остались между нами, он сможет вам о них напомнить, если вы вдруг забудете, хотя я уверен, что этого не случится. Входи, Кавуа, входи. Ты видишь этого господина, не так ли?
— Да, — ответил Кавуа, подчиняясь приказу кардинала.
— Так вот, он принадлежит к числу моих друзей. Но тех друзей, что приходят ко мне с десяти часов вечера до двух часов ночи. Для меня — но только для меня! — его зовут господин Мишель; для всех остальных он мессир Пьер де Бельгард, маркиз де Монбрён, сеньор де Сукарьер. До свидания, дорогой господин Мишель.
Сукарьер поклонился до земли и вышел, не решаясь поверить в свою удачу и спрашивая себя, серьезно ли говорил кардинал или хотел подшутить над ним.
Но, зная, как занят кардинал делами, он в конце концов понял, что у его высокопреосвященства не было времени для шуток и, судя по всему, говорил он серьезно.
Что касается кардинала, то при мысли о том, что ему только что удалось завербовать сильного союзника, он вновь пришел в хорошее настроение и самым любезным голосом позвал:
— Госпожа Кавуа, а госпожа Кавуа! Входите же!
XIV. ГЛАВА, В КОТОРОЙ КАРДИНАЛ НАЧИНАЕТ ЯСНО ВИДЕТЬ РАССТАНОВКУ ФИГУР НА ШАХМАТНОЙ ДОСКЕ
Едва прозвучал этот зов, как на пороге появилась небольшого роста женщина лет двадцати пяти-двадцати шести; бойкая, нарядная, с высоко поднятой головой, она, казалось, ничуть не была смущена тем, что оказалась в присутствии кардинала.
— Вы звали меня, монсеньер, — заговорила она первой с явным лангедокским выговором, — я здесь!
— Вот как! А Кавуа говорил, что вы, может быть, не пожелаете прийти!
— Не прийти, когда вы оказываете честь позвать меня! Да у меня и в мыслях такого не было! Если бы ваше высокопреосвященство не позвали меня, я пришла бы сама!
— Госпожа Кавуа, госпожа Кавуа! — произнес капитан телохранителей, стараясь придать своему голосу грозную интонацию.
— Можешь сколько угодно говорить «госпожа Кавуа». Монсеньер пригласил меня по какому-то делу. Если он хочет сказать мне что-то — пусть он говорит; если он хочет, чтобы я ему что-то сказала — тогда я скажу.
— И для того и для другого, госпожа Кавуа, — сказал кардинал, сделав капитану телохранителей знак не вмешиваться в разговор.
— Ах, монсеньер, вам нет нужды предписывать ему молчание. Достаточно мне сказать, чтобы он замолк, и он замолкнет, если только вдруг не вздумает показывать, что он хозяин!
— Извините ее, монсеньер, — сказал Кавуа, — она не из придворных дам и…
— Что? Монсеньер должен меня извинить? Ах, не морочь мне голову, Кавуа! Монсеньер сам нуждается в извинении.
— Почему же, — спросил кардинал, смеясь, — я нуждаюсь в извинении?
— Конечно! Разве по-христиански держать людей, любящих друг друга, в постоянной разлуке, как вы это делаете?
