Бедный расточитель - Вайс Эрнст (книга жизни TXT) 📗
— Да я вовсе и не хочу этого.
— Разве нас можно будет когда-нибудь спутать друг с другом? Нет! К сожалению. Говорю тебе это совершенно откровенно. Ты вынуждаешь меня к этому безобразным упрямством, которое, правда, естественно вытекает из твоего характера. Я наблюдаю тебя в течение многих лет. Я достаточно думаю о тебе, это мой отцовский долг.
— Может быть, ты все-таки не совсем меня знаешь, — сказал я. Но я и сам себе не верил, произнося эти слова.
— Нет, если бы я мог предположить, что у тебя есть хоть малейшие способности к этой неблагодарной профессии, я, разумеется, с бесконечной радостью облегчил бы твои усилия. Но ты поддался страсти. А человек с сильными страстями не нужен страждущему человечеству. У тебя слишком богатое сердце. У тебя неспокойная рука.
Он говорил так убежденно, что первый раз с тех пор, как я себя помню, я поколебался в своем решении. На столе зазвонил телефон. Он долго не обращал на это внимания. Он смотрел на меня до тех пор, пока его рука, прекрасная белая рука с розовыми овальными, коротко обрезанными ногтями, не взялась наконец за трубку. Он сказал, чтобы ему позвонили позднее. Он резко дал отбой. Он думал обо мне. Я был сейчас самым главным.
— Потерпи! — сказал он необычайно мягко. Я видел его волосы, чуть поредевшие на висках. — Доверься мне. Что такое полгода? Если за эти полгода ты узнаешь другую сторону жизни, время, право, не будет потеряно для тебя. Ну, ударим по рукам. Когда-нибудь ты еще, может быть, будешь мне благодарен.
Я повиновался.
Глава третья
1
Мать утешила меня в моей неудаче маленьким подарком. Он лежал у нее наготове, когда я рассказал ей о моем разговоре с отцом. Это была дорогая гребенка из слоновой кости. Много лет назад я получил от нее «маленький пластырь на большую рану» — щетку для волос из лимонного дерева, теперь у меня была и гребенка. Я горько улыбнулся и ушел в свою комнатушку, чтобы написать моим друзьям — Периклу и Ягелло. Периклу я сообщил всю правду. От Ягелло я покамест ее утаил. Я решил, что мне может повредить в глазах его сестры то, что я не настоял на своем в столь важном деле.
Лекции в Высшем коммерческом училище уже начались. Оттого ли, что я пропустил начало занятий, оттого ли, что нам была предоставлена свобода посещений, до которой я, может быть, еще не дорос, я посещал лекции нерегулярно. Кое-что я запомнил, потому что унаследовал от отца прекрасную память, кое-что, вернее, почти все, проходило мимо меня, не оставляя даже следа. Обычно во время занятий я сидел, чертил пером по бумаге и думал об Эвелине, о старых временах, о пилигримах, о Валли, о саде, а то и вовсе ни о чем.
Вечера я часто проводил с моими новыми товарищами. Отец не преувеличил — почти все они были из очень богатых семейств и наследники крупных заводов и всяких других предприятий. Мы посещали кафе, играли на бильярде, в карты, в шахматы, нас часто приглашали в гости, мы танцевали, флиртовали, разумеется, в пределах пристойности. Это были светские знакомства, поглощавшие тьму времени, но по существу совершенно поверхностные, ни к чему не обязывающие. Ночью, разумеется, мы развлекались и по-другому, в соответствии с нравами этих юношей.
Отец наконец заметил мою апатию. Неужели он рассчитывал на что-нибудь другое? Он часто занимал меня теперь по вечерам, он даже привлек меня к своей работе над измерением внутриглазного давления, задуманной им много лет назад, и предложил мне быть его секретарем. Еще совсем недавно такая честь осчастливила бы меня и я с жаром набросился бы на работу. Теперь она была мне в тягость, я уныло писал под его прерывистую диктовку и часто так неразборчиво, что на другой день не мог прочесть собственных каракуль. Отец не терял терпения. С тех пор как он настоял на своем в вопросе о моем будущем, он был сама доброта и снисходительность.
Наконец от Перикла пришел ответ. Я ждал его со странным нетерпением и надеялся, что он стряхнет с меня апатию, ведь в глубине души я чувствовал, что долго так продолжаться не может. Перикл писал обстоятельно, но, к сожалению, не совсем то, чего я ждал. «Неужели тебе интересно превращать больных и увечных в здоровых, а сумасшедших в мудрецов? Нет! Всегда быть на стороне слабых — это вечное проявление слабости духа. Перед тобой блестящая будущность, ты здоров, ты наследник большого состояния, ты можешь развивать свой ум, как хочешь, наслаждаться, где можешь, властвовать, где должен. Вот видишь, я начал со скромности, а кончил доблестью.
Может быть, природа, создавшая недуги и страдания, мудрее врача, беспомощного в борьбе с ними».
А затем он писал о своей великой любви, на этот раз к воистину потрясающей женщине, и о том, что, завоевав ее, он завоюет неведомый мир. Впрочем, он не забыл и своего «старика», налогового чиновника, преждевременно уволенного на пенсию, и просил меня замолвить словечко за несправедливо потерпевшего перед моим отцом, перед «господином профессором», который лечил когда-то начальника старика.
В один из ближайших дней, когда отец расхаживал по комнате, стараясь сформулировать новую, оригинальную идею, гениальное разъяснение одного темного пункта в области глазных болезней, так называемого симпатического заболевания глаза, я обратился к нему с просьбой вступиться за отца моего товарища. Научная работа доставляла отцу так же мало удовольствия, как мне работа в качестве его секретаря, крупные капли пота выступили у него на лбу, и он был рад перерыву. Отец велел мне все объяснить подробно, выслушал и пожал плечами.
— Ты совсем ничего не можешь для него сделать?. Начальство, очевидно, поступило с ним несправедлив во, — сказал я.
— Стой, стой! — вскричал отец. — Начальство всегда поступает справедливо. И кто вообще имеет право контролировать его поступки?
Отвечать на подобные сентенции, к которым отец пристрастился в последние годы, было бесполезно. Я смолчал и навлек на себя немилость друга юности. Но сейчас я думал только о том, как бы поскорее избавиться от работы и пойти в кафе, где я стал одним из самых блестящих и страстных игроков на бильярде, настолько блестящим, что играл на деньги. Но что толку было мне в этих деньгах? Я тратил их так же легко, как и выигрывал, а когда мне нужны были деньги, я беззастенчиво требовал их у отца, который не решался мне отказывать. Да он и не спрашивал, на что они мне нужны. Казалось, он очень привязался ко мне. Может быть, втайне он и сам понимал, что направил меня по неверному пути, — не знаю.
Мать стала прибегать к моему посредничеству во всяких сложных делах. Одним из таких дел было увольнение старой кухарки, которую мы, так же как и Валли, привезли с собой из нашего города. Мать была привязана к своим служанкам, они тоже любили ее, да это было и не удивительно, если знать ее доброту. Мы занимали квартиру в третьем этаже нашего большого доходного дома, оснащенного всеми современными удобствами, даже лифтом. Этот лифт, как и всюду, в то время предназначался исключительно для «господ».
Наша старая кухарка в последнее время с трудом взбиралась по лестнице. Отец сам установил у нее астму и ослабление сердечной деятельности. Ей приходилось делать много покупок. Стараясь купить подешевле, она нередко путешествовала в самые далекие районы города и возвращалась оттуда с тяжелыми корзинами. Мы часто слышали, как она, задыхаясь, поднимается по лестнице и останавливается на каждой площадке. Я был молод, я взлетал по лестницам, перепрыгивая через три ступени, и в простоте душевной я отдал кухарке свой ключ от лифта.
Все сошло бы благополучно, если бы этого не заметил отец, когда однажды вернулся домой в неурочный час. Он ничего не сказал, он был даже настолько галантен, что отворил двери перед старой, побагровевшей от напряжения, с трудом переводившей дух «кухонной феей».
Но моей матери он разъяснил, что кухарка, как и остальная прислуга, должна взбираться по лестнице пешком. Мать не решилась возразить, она обратилась ко мне, и я, как умел, выступил в роли адвоката. Отец насмешливо смотрел на меня.
