Бог располагает! - Дюма Александр (прочитать книгу .txt) 📗
— Собственной персоной? — спросил, улыбаясь, граф.
— Собственной персоной, — без тени иронии сурово ответил незнакомец.
II
НОСТРАДАМУС
Исполненная необычной значительности физиономия астролога, его горделивая осанка быстро привлекли к нему еще несколько сбившихся в кружок любопытных и жизнерадостных дам и кавалеров.
— Пусть так! — кивнул граф де Белле. — Но если ты настоящий Нострадамус, почему бы тебе нам не погадать?
— Что ж, я погадаю, если вам так угодно. И прежде всего могу приоткрыть завесу вашего прошлого. Ибо ведомо ли вам, кто вы на самом деле, и знаете ли вы, какая жизнь выпала тому, чей на вас костюм?
— Ручаюсь, что нет! — рассмеялся граф.
— Что ж, слушайте!
И Нострадамус принялся в нескольких кратких фразах обрисовывать характер и образ жизни того, кого воскресил своим маскарадом граф. Вокруг него собиралась все более и более тесная толпа; каждый желал узнать что-нибудь и про себя. Нострадамус схватывал на лету все их вопросы и без тени замешательства тотчас каждому рассказывал о воплощаемом им персонаже, причем с живописной яркостью и глубоким знанием предмета.
Ко всему прочему его упражнениям в эрудиции придавало пикантность то обстоятельство, что либо случайно, либо по лукавому умыслу Нострадамус выбирал в истории знаменитых предков именно те эпизоды, которые более всего отражали жизни их потомков, и поэтому под видом хроники старинных событий напоминал о недавних происшествиях или самых последних интригах вопрошающего.
Притом делал он это достаточно завуалированно, чтобы те, кто обращался к нему, не признали самих себя, но настолько прозрачно, чтобы публика понимала, о чем идет речь.
Однако для наблюдателей не столь легкомысленных, как придворные прожигатели жизни, его исторические экскурсы таили в себе сладостную горечь, ибо обнажали язвы теперешнего высшего света, срывали покровы альковных тайн и предлагали длинный перечень скандалов. Его шутки, неизменно тонкие и вежливо-осторожные, таили в себе шипы весьма ядовитых намеков.
Иногда те, кого только их костюмные роли сделали супругами, уже давно были повенчаны салонными сплетниками. Подчас забавное совпадение наделяло какого-нибудь маркиза, которому слишком уж везло за карточным столом, обликом того, кто в стародавние времена прослыл шулером, что для шестнадцатого столетия считалось грехом простительным, и даже монархи не отпирались, будучи уличены в этом прегрешении. А случалось, что по не менее забавному контрасту ревнивого супруга, известного тем, что он заколол любовника своей жены, теперь изображал один из тех снисходительных мужей, что вкушали радости любви втроем. Нострадамус же в полной мере использовал подобные совпадения и смешные контрасты.
Не удивительно, что его тирады сопровождались взрывами смеха и породили суету, привлекавшую все новых и новых зрителей.
Но среди всей этой жизнерадостной толчеи явление одного нового персонажа, казалось, поразило великого астролога.
То был прусский посол, молодой еще человек, едва ли лет сорока, но до срока постаревший, согбенный, с ранними морщинами, избороздившими лоб под седыми прядями. При первом же взгляде на это преждевременно обескровленное лицо можно было предположить, что он прожигал свою жизнь с двух концов, равно отдаваясь с одной стороны страданиям или раздумьям, а с другой — наслаждению.
Прибыв в столицу Франции всего за пять или шесть дней до того и будучи лишь накануне представлен королю, посол Пруссии не принимал участия в маскараде и явился в мундире придворного.
Когда он оказался лицом к лицу с Нострадамусом, оба невольно вздрогнули.
Они смерили друг друга взглядами, и каждый сделал вид, что не узнал другого. Если они и были знакомы, со времени их последней встречи, вероятно, протекло немало лет и один слишком быстро постарел, другой до неузнаваемости изменил ради карнавала свою внешность, так что теперь они имели все основания полагаться на то, как их преобразило время.
При всем том странное выражение промелькнуло и в потухшем взоре посла, и в пылающем взгляде Нострадамуса, когда их глаза встретились. И когда толпа разъединила их, они продолжали оглядываться, чтобы посмотреть еще раз друг на друга.
Но тут церемониймейстер потребовал молчания от резвящегося и издевательски хихикающего кружка, собравшегося вокруг астролога.
Ожидался новый перерыв — в бал должно было внести разнообразие пение.
Все умолкли.
Почти тотчас из-за ширмы, отделанной китайским лаком, раздался женский голос, исполнявший романс об иве.
При первых же звуках этого голоса Нострадамус вздрогнул и тут же стал разыскивать взглядом прусского посла.
Тот как раз подошел, чтобы послушать пение. По странному совпадению его, как и астролога, тоже проняла дрожь, словно бы от удара электрического разряда.
Конечно, и музыка, и голос певицы были так хороши, что вполне оправдывали все эти чувства и порывы. Посол и астролог оказались не единственными, кого до глубины души поразил контраст между искрометным весельем бала и ночной жалобой Дездемоны. Никогда до этого роковое предчувствие, погружающее в непроглядную тьму душу юной венецианки, словно тень крыла близкой смерти, никогда нежная слабость истерзанного женского сердца, неспособного противостоять неизбежному, никогда прежде мрачная, но исполненная очарования агония обреченной страсти не были переданы с таким мудрым и поэтичным тактом и ранящей сердце печалью. Певица превзошла самого Россини и поднялась до высот Шекспира.
Кто была эта женщина, чей певческий дар умел так терзать душу? Скрытую от глаз ширмой, ее слышали все, но никто не видел. То не был голос какой-либо из знаменитых парижских певиц: ни г-жи Малибран, ни мадемуазель Зонтаг. Как же случилось, чтобы подобное чудо оказалось неизвестным в столице всех искусств? Время от времени астролог поднимал свои светло-серые глаза и пронизывал взглядом посла: тот стоял совершенно неподвижно, отрешенный, погруженный в себя, отдавшись какому-то неопределенно-тревожному ожиданию.
Но случись Нострадамусу в тот миг обратить внимание на лорда Драммонда, вельможу, который его сюда привел, расплывшаяся на его лице блаженная улыбка заинтриговала бы астролога еще больше, если он хотя бы отчасти уяснил себе ее причину.
Когда чудный голос умолк, герцогиня Беррийская подала сигнал аплодисментам и крикам «браво», и те хлынули потоком — не было уст и ладоней, оставшихся равнодушными.
А затем вновь воцарилось глубокое молчание: видимо, недавнее волнение еще стесняло все сердца. Скорбь Дездемоны затопила каждую душу, до сих пор такую радостную и исполненную легкомысленных ожиданий.
Герцогиня Беррийская решилась разрушить печальные чары, грозившие омрачить празднество.
— Ну, полно грустить! — громко проговорила она. — Мне кажется, что в том углу сейчас царило какое-то необычное веселье. Так что же говорил Нострадамус?
— Сударыня, — ответил г-н де Дама?, — он предсказывал нам судьбу.
— Приведите же его ко мне! — воскликнула герцогиня. — Пусть погадает и мне, это ведь так любопытно!
— Я весь к услугам вашего высочества, — учтиво откликнулся астролог.
Вокруг него и герцогини тотчас сгрудилось множество кавалеров и дам, любопытствовавших узнать, как Нострадамус выпутается на этот раз. До сих пор он позволял себе насмехаться и смешить, здесь же пол и ранг герцогини лишали его этой возможности, и каждый спрашивал себя, каким образом этот едкий ум будет противостоять собственной учтивости.
Однако и выражение лица астролога, и тон его речи сразу приобрели серьезность, стали почти торжественными.
— Сударыня, — отвечал он, — я рассказывал этим господам исключительно о том, что принадлежит истории. Лишь в ней мои познания сколько-нибудь существенны, однако ваше королевское высочество не менее меня осведомлены о делах былого. Вам вздумалось поиграть с очаровательным именем и жестоким роком Марии Стюарт. Теперь, сударыня, вы Мария Стюарт. Что к этому прибавить? Если я скажу вашему королевскому высочеству, что теперешнее празднество обручения — лишь прелюдия к длинной цепочке бедствий, что Марии Стюарт суждено не долго оставаться на доброй земле Франции, ибо вскоре королеве предстоит пересечь океан и более сюда не возвращаться, — я лишь напомню вашему высочеству то, что вам известно и так.
