Нищий, вор - Шоу Ирвин (книги полностью txt) 📗

Он нежно поцеловал ее в губы и стал смотреть, как она садится в такси. Она вскочила в машину, словно была не на улице, а в секторе для прыжков в длину. Он снова восхитился брызжущей из нее энергией. И снова не расслышал адреса, который она назвала шоферу. Когда бы он ни сажал ее в такси, ни разу ему не довелось услышать, куда она едет.

Пожав плечами, он направился в кафе. Домой еще рано, а больше в этот вечер ему никого не хотелось видеть.

В кафе он заказал пива и вынул из кармана конверт с дядиным письмом и чеком. После того как на глаза Билли попался журнал «Тайм» с заметкой о смерти Тома Джордаха и с жуткой фотографией голой жены Рудольфа, между ними произошел обмен довольно теплыми письмами. Разумеется, Билли ни словом не обмолвился об этой фотографии и выразил Рудольфу вполне искренние соболезнования. Дядя Рудольф подробно изложил все семейные новости. Чувствовалось, что он одинок и не знает, чем заняться; он с грустью, но сдержанно писал о своем разводе и о том, что кузена Уэсли забрала его мамаша из Индианаполиса. Рудольф умолчал о том, что мать Уэсли значится в полицейских досье как уличная проститутка, но зато Гретхен не поскупилась на детали. Письма ее были суровыми и наставительными. Она не простила сыну, что он попал в армию, она бы предпочла, чтобы он сел в тюрьму — тогда ей досталась бы почетная роль мученицы. Кому что нравится, обиженно думал он. Вот ему, например, — играть в теннис с сорокасемилетним полковником и жить в относительной роскоши в цивилизованном Брюсселе с умной, стройной, владеющей несколькими языками и, честно говоря, любимой им Fraulein [23].

Письмо к дяде с просьбой о деньгах было составлено в изящных, неназойливых и печальных выражениях. Билли намекал на карточный проигрыш, сообщал о том, что разбил машину и теперь должен купить новую… Судя по ответу, полученному сегодня утром, дядя Рудольф отнесся к бедам племянника с полным пониманием, хотя и не скрывал, что дает деньги в долг.

Моника просила приготовить ей наличные на следующее утро, так что предстояло еще сходить в банк. Интересно, зачем они ей! А черт с ними, плюнул он, это всего лишь деньги, да и то чужие. И заказал еще пива.

Утром он узнал, зачем ей деньги. Явившись на заре домой, она разбудила его, подняла, сварила ему кофе и объяснила, что деньги пойдут одному сержанту со склада оружия и боеприпасов, чтобы он пропустил туда людей, с которыми она связана — она их не назвала и ничего о них не рассказала, — на американском армейском грузовике (грузовик даст он. Билли, из своего гаража) и позволит им вывезти сколько сумеют автоматов, гранат и патронов. Сам Билли в этом деле участвовать не будет. Ему только придется ночью вывести из гаража грузовик с заполненным по всем правилам путевым листом и проехать с полмили по дороге, где его будет ждать человек в форме лейтенанта военной полиции США. Грузовик вернется в гараж до рассвета. Все это она говорила спокойно, а он молча пил кофе и думал, не спятила ли она окончательно от наркотиков. Тем же ровным тоном, точно в Тринити-колледже на семинаре, посвященном творчеству какого-нибудь малоизвестного ирландского поэта, она сообщила Билли, что он был выбран ею в любовники из-за своей должности начальника гаража, хотя с тех пор, призналась Моника, она очень, очень к нему привязалась.

— А для чего вам оружие? — помолчав, спросил он слегка дрожащим голосом.

— Этого я не имею права сказать, милый, — ответила она, ласково поглаживая его по руке. — Да тебе и самому лучше об этом не знать.

— Ты террористка, — догадался он.

— Что ж, это определение не хуже других, — пожала она плечами. — Я лично предпочитаю называться идеалисткой, борцом за справедливость, врагом тирании или просто защитником самого обычного, истерзанного жизнью, подвергнутого идеологической обработке человека. Выбирай по вкусу.

— А если я сейчас пойду в НАТО и расскажу там про тебя? Про вашу идиотскую затею? — До чего глупо сидеть в маленькой кухоньке, в одном халате на голое тело, дрожа от холода, и рассуждать о взрывах и убийствах.

— Я бы не стала делать этого, милый, — улыбнулась она. — Во-первых, тебе никогда не поверят. Я скажу, что объявила тебе о своем уходе и ты решил мне отомстить таким странным способом. Кроме того, некоторые из моих приятелей отличаются весьма скверным характером…

— Ты мне угрожаешь, — сказал он.

— Называй это как хочешь.

По ее взгляду он видел, что она не шутит. Он похолодел от страха. Впрочем, он никогда и не считал себя храбрецом и в жизни не участвовал в драке.

— Если я пойду на это, то только один раз, — сказал он, стараясь говорить спокойно, — и больше мы с тобой никогда не увидимся.

— Как угодно, — тем же ровным тоном отозвалась она.

— В полдень я скажу тебе, что я решил, — сказал он, лихорадочно обдумывая, как в течение этих шести часов удрать от нее и ее приятелей с их бредовыми планами, улететь в Америку, спрятаться в Париже или Лондоне.

— Что ж, банки открыты и после обеда, — согласилась Моника. — Времени у нас хватит. Но ради твоей же безопасности предупреждаю: за тобой будут следить.

— Что ты за человек! — вскричал он срывающимся голосом.

— Если бы ты не был таким легкомысленным, беспечным и самоуверенным, — ответила она, по-прежнему не повышая тона, — то, прожив со мной столько времени, ты мог бы об этом и не спрашивать.

— Не понимаю, что легкомысленного и самоуверенного в нежелании убивать людей, — парировал он, уязвленный ее характеристикой. — Нечего задирать нос!

— Каждое утро ты надеваешь солдатскую форму, — сказала она. — А ведь тысячи парней твоего возраста, одетые в такую же форму, ежедневно убивают сотни тысяч ни в чем не повинных людей. Вот что я считаю легкомыслием. — Глаза у нее потемнели от гнева.

— И ты решила этому помешать? — возвысил он голос. — Ты и горстка твоих приятелей-террористов?

— Мы пытаемся. Мы много чего пытаемся сделать, в том числе и это. По крайней мере будем утешаться тем, что пытались. А чем утешишься ты? — усмехнулась она. — Тем, что играл в теннис, пока это все происходило? Что на свете не осталось ни одного человека, который испытывал бы к тебе уважение? Что ты сидел сложа руки, пока люди, чьи сапоги ты лижешь с утра и до вечера, договаривались взорвать земной шар? Когда весь мир взлетит на воздух, ты, умирая, будешь гордиться тем, что жрал, пил и спал с женщинами, пока все это готовилось? Проснись! Нет такого закона, который требует, чтобы ты ползал как червяк!

— Все это слова, — огрызнулся он. — А что вы делаете? Угоняете израильский самолет, бьете стекла в посольстве, стреляете в полицейского регулировщика? Так, по-вашему, можно спасти мир?

— При чем тут израильтяне? У нас, в нашей группе, на этот счет разные мнения, потому можешь не беспокоиться за своих приятелей-евреев… да и моих тоже.

— Спасибо, — насмешливо поклонился он, — за твою типично немецкую снисходительность к евреям.

— Негодяй! — Она попыталась было дать ему пощечину, но он успел схватить ее за руку.

— Ты это брось! — пригрозил он. — С автоматом ты, может, и справляешься, но боксера из тебя не выйдет. Бить себя я не позволю. Ты тут орала и угрожала, требуя от меня того, за что я могу получить пулю в лоб либо сесть в тюрьму на весь остаток жизни, но так и не удосужилась ничего объяснить. — Позабыв о страхе, он перешел в наступление: — Если я и решусь помочь вам, то вовсе не из боязни и не за деньги. Ладно, давай договоримся. Ты права: нет такого закона, который требует, чтобы я ползал как червяк. Ты меня убедила, я — с вами. А теперь сядь, держи свои руки и угрозы при себе и, не трепыхаясь, объясни все по порядку. И только так, а не иначе. Ясно?!

— Пусти руку, — угрюмо сказала она.

Он отпустил ее. Она смотрела на него с ненавистью. И вдруг рассмеялась.

— Знаешь, Билли, а ведь ты, честно говоря, рассуждаешь здраво. Кто бы мог подумать? По-моему, нам надо сварить еще кофе. И ты замерз. Пойди оденься, натяни свитер, и за завтраком мы потолкуем о том, как чудесно в двадцатом веке быть живым.