Страдания князя Штерненгоха (Гротеск-романетто) - Клима Владислав (читать книги онлайн без сокращений .TXT) 📗
Во второй раз вижу, как Голодранец, высотой с башню, тащит ее за загривок, как щенка. Но она все еще была рубленым мясом, хотя я уже мог разглядеть головку и ножки. Он бросил ее в глубокую яму, полную навозной жижи. «Сейчас же все выпей!» — приказал он ей. «Муж мой, разве человек может это вынести?» — «Нет, но Бог может. Если ты это выпьешь, ты умрешь; если умрешь, будешь жива, станешь Богом!» — «Но это невозможно, невозможно!» — «Возможно», — воскликнул сукин сын и окунул ее голову целиком в яму. И она стала пить, пить и извиваться. Вдруг она выскочила. «Тиран оскотинившийся! Это получится и без твоей навозной ямы!» И стала царапать его когтями по лицу. «Не получится, — захохотал он. — Если не выпьешь навозную жижу, все будет лишь хромать. Всякий раз, когда будешь пить навозную жижу, она превратится в вино. Боги пьют только навозную жижу! Но сладкой она должна стать еще до того, как превратится в вино». Он снова погрузил туда ее голову. Но тут она, с бешеным ревом, выскользнула — и они стали царапать друг друга когтями как две кошки, он — хохоча, она — горько плача. Комок их тел постепенно удалялся от меня, пока не исчез.
В третий раз. «Гельмут, супруг мой! Я хочу любить тебя!» Это кричал ее голос издалека. Прошло очень много времени, прежде чем она проявилась. И была овцой. «Мне пришлось измениться, чтобы суметь»… — она как-то обняла меня своими ножками и повалила на землю, — и тут это произошло…
26 июля, в поезде.
Напрасно я вчера писал об этих снах. Снова приходится все время думать о ней. Нельзя сказать, что это ужасно: скорее приятно, щекотливо… Однако, это может стать первым шагом при падении в известные мне пропасти. Нельзя даже подумать о ней! Каждую секунду отгонять прочь каждую мысль!
Но сны, которые я видел, должны, собственно говоря, радовать меня. Если бы она победила в этой главной битве, ни один черт не совладал бы с ней. Что уж говорить обо мне, который первым бы попал под удар! Она хотела, стервушка маленькая, стать Богом и вместе с тем придержать в кармане свою ненависть и мстительность. Но тогда она стала бы — Сатаной! И — Господи Иисусе Христе! Чего мог бы ожидать тот, который когда-то запихнул Ему кое-какой носок в зубы, выбив их сперва лезвием ножа!.. Мои зубы стучат…
Слава Богу, продула; где уж ей! И теперь, безусловно, в багровом пекле ее мучают до бесконечности… безусловно подтянули уздечку… Может, теперь вообще ее из пекла не пускают. И ко мне тоже. Поэтому она так надолго оставила меня в покое… Однако — ведь с Голодранцем встретилась, он топил ее в навозной яме… Ах! Конечно, он тоже в аду, на посту дьявола, и пытает ее так же, как пытал при жизни. Однако большим преимуществом для меня является то, что он требует от нее отречения от мести; она слушается его, как сучка. Мне кажется, он хочет, чтобы она влюбилась в того, кого собирается раздавить: ведь еще тогда, на холме, он приказал ей поцеловать меня. С его стороны это мило, на всякий случай я не буду называть его Голодранцем; однако, это свидетельствует о недостатке любви, раз он ко мне не ревнует.
Главное, впрочем, вот что: Демону будут, видимо, ужасно пытать до тех пор, пока она не откажется от своего мщения… и пока она своего убийцу не… Сначала она должна была меня только поцеловать… Теперь, однако, этого мало… с нее требуют выполнения супружеских обязанностей… А ей, истязаемой бедняжке, вероятно, этого хочется… Поэтому она пришла ко мне в обличье овцы…
Боже, Боже! Жуткая мысль сношаться с привидением, даже если это законная супруга… Но волнующе… Так удивительно прекрасно!.. Разве можно сравнить все эротические приключения с такой штукой… О… о!
Мой курьерский поезд идет так мягко, что писать здесь так же удобно, как дома… Я с удовольствием распространялся бы на эту пленительную тему и далее, извиваюсь от сладострастия и ужаса… разве я извращен? Ищу общества восьмидесятилетних стариков, — как господа Икс, Игрек, Зет?
Боюсь ее, или хочу ее? Но ведь я только что сказал, что не хочу ни секунду мысленно заниматься ею. Но — я писал не о ней, а только о своих сновиденьях.
Все замечательно; еще несколько спокойных дней, и я буду снова кутить так, как никто не кутил!..
31 июля, вечером.
Живу теперь в одной из своих вилл неподалеку от Берлина. Ландшафт прекрасен — плоский, как зеркало. Почти нет растений, так как почва такая песчаная, что могла бы послужить для солонки. Но для своего огромного сада я приказал навезти тысячи вагонов чернозема прямо с Украины. Все в нем буйно растет. Я выращиваю здесь — то есть не я, а садовник, — редкие экзотические лекарственные травы. По этой причине меня посетил сегодня граф П., ботанический маньяк, такой тихий помешанный. Представьте, он способен встать на колени перед каким-нибудь обыкновенным цветочком и плакать над ним… Олух проклятый…
В два часа пополудни мы с ним гуляли по саду. Небо совершенно ясное. Дикое солнце как будто хотело проглотить нас. Я не мог его вынести, а уж этого идиота и подавно. Нарушая несколько законы гостеприимства, я оставил его коленопреклоненным перед каким-то бутоном и улизнул. Пташки, особенно воробьи, чирикали так беззаботно и многообещающе, мушки, роящиеся в воздухе так густо, как хлопья снега во время вьюги, жужжали монотонно, наркотически, точно так же, как бормочущие во сне фонтаны моего сада. Бреду себе и посвистываю. Беседка. «Посплю хорошенько в такую жару, пока этот помешанный не очнется!» — говорю про себя; раздвинув густую занавеску дикого винограда и плюща, вхожу в беседку.
Там была неожиданная полутьма; пришлось сначала привыкнуть к ней. Только через некоторое время я разглядел — Ее. Она сидела на столе. Спиной опиралась о стенку. Руки скрестила на груди; неподвижная. Лицо — ужасное. Никто, кроме ее мужа, не узнал бы ее. Скелет. Там, в саду она, вероятно, была бы желта как одуванчик; но здесь, внутри темно-зеленых стен, через которые не проникало ни луча солнца, где было темнее, чем в полуденном еловом лесочке, она походила на водяного, заболевшего желтухой.
Глаза открыты. Она не моргала — как Один; никуда не глядела. Я мог бы принять ее за труп, чудовищно сидящий, вместо того, чтобы лежать, если бы ее живот чуть-чуть не вздымался при каждом вздохе.
Это было чудовищно; но, несмотря на это, меня не охватил страх. Я даже не пустился наутек, а, сам не зная почему, воскликнул:
— Моя драгоценная супруга, как вы теперь, позвольте вас спросить, поживаете?
Она не отвечала. Это продолжалось бесконечно долго. В конце концов, послышался жуткий шепот:
— Плохо.
— Как бы не так! Ведь вы с виду такая веселая, молодая и свежая… — Бесконечное молчание. — Боюсь, что вы не победили в той главной битве…
— Я проиграла… — донеслось через некоторое время.
— Ради всех святых Божьих, как, вы, супруга моя, могли проиграть? Такая красотка!
— Все-таки невозможно соединить Ненависть с Сиянием Вечным… — донеслось снова из неподвижных губ спящей. — Ненависть черна; боги также черны; но Бог белый. Ночь не может войти в День; летучей мыши не дозволено желание стать солнечным орлом. Я надеялась, что примирю все это. Невозможно. Необходимо всё-всё любить; следовательно, и все самое гнусное. Любовь — это самое трудное, самое жестокое в мире. Здесь, однако, кроется Тайна, что самое гнусное растворяется в любви легче, чем то, что является гнусным только наполовину…
— И это самое гнусное — я? — выплеснулось из меня.
— Уже не ты, почти не ты… Не спрашивай, дай мне поспать. Подойди ближе.
И тут — я сел рядом с ней, и она — кошмар! Положила головку мне на грудь… И, видимо, спала; я тоже… По крайней мере, этот маньяк позднее сказал мне, что еще добрых два часа он молился перед цветочками…
— Я — тебя — люблю, — слышал я во сне ее сладкий голос. — Именно потому, что ты так немил мне. В величайшее мгновение, когда все рухнуло, я познала, что забрызганная ненавистью, не смогу стать Сиянием. И в эту минуту Воля и все остальное отказалось мне служить. Раз и навсегда. Я почувствовала себя беспомощной навеки, точно новорожденный младенец. Во всем, во всем, во Всем следует видеть благодатнейшее Сияние и Благодать, только Свое Сияние и к Себе Любовь, если человек хочет стать Божьей Благодатью Сияния и Любви.
