Шар и крест - Честертон Гилберт Кийт (бесплатная регистрация книга .TXT) 📗

Наконец Эван сказал:

— Что ж, если я сошел с ума, слава Богу, что я помешался на этом.

Тернбулл что-то неловко пробормотал и закурил, чтобы собраться с мыслями, но тут же чуть не подпрыгнул.

На фоне бледно-лимонного неба появилась темная хрупкая фигурка, и он узнал соколиный профиль и гордую посадку головы. Медленно поднявшись, он произнес как можно беспечней:

— Да, Макиэн, ничего не скажешь, похожа.

— Что? — закричал Эван. — Вы тоже ее видите? — И звезда загорелась в его глазах.

Сдвинув брови, Тернбулл быстро пошел прямо по траве. Макиэн сидел недвижно и видел то, чего видеть нельзя, — он видел, как человек из плоти и крови подходит к призраку, как они здороваются и даже как они подают друг другу руки.

Больше выдержать он не мог, кинулся к ним и увидел снова, как с Тернбуллом по-светски приветливо беседует та, чье лицо в его снах то почти ускользало от него, то вставало перед ним с немыслимой наяву четкостью. Героиня его снов вежливо и мило протянула ему руку. Когда он тронул ее, он понял, что совершенно здоров, даже если весь мир сошел с ума.

Она была изысканно хороша и держалась с полной непринужденностью. Женщины, как это ни чудовищно, не выказывают чувств на людях; но Макиэн их выказал. Он по сей день не знает, что он спросил, но помнит очень точно, какое было у нее лицо, когда он спрашивал.

— Как, разве вы не слышали? — улыбаясь, ответила она. — Я — сумасшедшая.

Потом помолчала и прибавила не без гордости:

— У меня и справка есть.

Она по-прежнему держалась стоически, как светская дама, а Макиэн по-прежнему едва пролепетал:

— За что они вас сюда посадили? Она засмеялась неизвестно чему, как смеются женщины, и спросила в свой черед:

— А вас?

Тернбулл стоял в стороне и смотрел на рододендрон, быть может, потому, что Эван успешно воззвал к небесам, быть может — потому, что сам он хорошо знал здешнюю, земную жизнь. Но хотя они были теперь одни. как Адам и Ева, она говорила все тем же легким тоном.

— Меня здесь держат за то, — ответил Эван, — что я пытался сдержать обещание, которое дал вам.

— Ну вот, — сказала она и беззаботно кивнула. — А меня за то, что вы его дали мне.

Макиэн посмотрел на нее, потом — на траву, потом — на небо, и снова — на нее.

— Не смейтесь надо мной, — сказал он. — Неужели вы здесь потому, что помогли нам?

— Да, — отвечала она, по-прежнему улыбаясь, но голос изменил ей.

Эван закрыл лицо своей большой рукой и заплакала Даже апостолу науки надоест глядеть сорок пять минут на один и тот же кустик, и потому Тернбулл был рад, когда течение событий заставило его перейти к изучению штокроз, которые росли футов на пятьдесят дальше. Однако и там, не глядя на него, показались двое его знакомых, настолько захваченные беседой, что черноволосая голова почти прикасалась к каштановой.

Оставив штокрозы, Тернбулл перепрыгнул через клумбу и пошел к дому. Двое других медленно шли по тропинке, и только Бог знает, о чем они говорили (ибо ни он, ни она так и смогли это вспомнить); но если бы я случайно и знал, я бы не сказал вам.

Когда они остановились, она с прежней светскостью протянула руку, но рука эта дрожала.

— Если всегда будет, как сейчас, — неловко проговорил Эван, — неважно, выпустят ли нас отсюда.

— Вы пытались умереть из-за меня четыре раза, — сказала она. — Меня заперли из-за вас в сумасшедшем доме. Мне кажется, после этого…

— Да— тихо сказал Эван, не поднимая глаз, — после этого мы отданы друг другу. Мы… мы как бы проданы друг другу навеки. — И он поднял глаза. — Скажите, как вас зовут?

—Меня зовут Беатрис Дрейк, — серьезно отвечала она. — Можете все про меня прочитать вот тут, в этой справке.

Глава XIX

ПОСЛЕДНИЕ ПЕРЕГОВОРЫ

Тернбулл шел к дому, тщетно пытаясь понять, почему здесь оказались два столь разных человека, как судья и девушка.

Вдруг из-за лавровых кустов выскочил еще один человек и чуть не кинулся ему на шею.

— Неужели не узнаете? — почти прорыдал он, — Забыли меня? А что с моей яхтой?

— Пожалуйста, не обнимайте меня, — сказал Тернбулл. — Вы что, с ума сошли?

Человек опустился на дорожку и захохотал.

— Именно что нет! — вскричал он. — Торчу тут, а с ума не сошел! — И он снова залился невинным смехом.

Тернбулл, который уже ничему не удивлялся, серьезно смотрел на него круглыми серыми глазами.

— Если не ошибаюсь, мистер Уилкинсон, — минуты через две сказал он.

Уилкинсон, не вставая с дорожки, учтиво поклонился ему.

— К вашим услугам, — произнес он. — Нет, вы мне скажите, что с моей яхтой? Понимаете, меня здесь заперли, а яхта все же развлечение для холостяка.

— Простите нас, — с искренним огорчением сказал Тернбулл, — но сами видите…

— Вижу, вижу, при вас ее нет, — разумно и милостиво ответил Уилкинсон.

— Понимаете, — снова начал Тернбулл, но слова застыли в его устах, ибо из-за угла показалась бородка и очки доктора Квейла.

— А, дорогой мой мистер Уилкинсон! — обрадовался врач. — И мистер Тернбулл здесь! Мне как раз надо побеседовать с мистером Тернбуллом. Я уверен, что вы нас простите! — И, кивнув Уилкинсону, он увлек Тернбулла за угол.

— Мой дорогой, — ласково сказал он, — я должен предупредить вас… вы ведь так умны… так почитаете науку. Не надо вам связываться с безнадежно больными. От них можно с ума сойти. Этот несчастный — один из самых ярких случаев так называемой навязчивой идеи. Он всем говорит, — и врач доверчиво понизил голос, — что двое людей увели его яхту. Рассказ его совершенно бессвязен.

— Нет, не могу!..-воскликнул Тернбулл, топая ногой по камешкам.

— Я вас прекрасно понимаю, — печально сказал врач. — К счастью, такие случаи очень редки. Собственно, этот настолько редок, что мы создали особый термин — пердинавитит, то есть навязчивая мысль о том, что ты потерял какой-либо вид судна. Не хочу хвастаться, — и он смущенно улыбнулся, — что именно я обнаружил единственный случай пердинавитита.

— Доктор, это неправда! — воскликнул Тернбулл, чуть не вырывая у себя волосы. — У него действительно увели яхту. Я и увел.

Доктор Квейл пристально поглядел на него и ласково ответил:

— Ну конечно, конечно, увели, — и быстро удалился, бормоча: «Редчайший случай рапинавитита!.. Исключительно странно при элевтеромании… До сих пор не наблюдалось ни…» Тернбулл еще постоял немного и кинулся искать Макиэна, как кидается муж, даже плохой, искать жену, чтобы излить ей гневное недоумение.

Макиэн медленно шел по слабо освещенному саду, опустив голову, и никто не понял бы, что он — в раю. Он не думал, он даже ничего особенного не чувствовал. Он наслаждался воспоминаниями, главным образом — материальными: той или иной интонацией, движением руки. Это неколебимое и отрешенное наслаждение внезапно оборвалось, и перед ним появилась рыжая бородка. Он отступил на шаг, и душа его медленно вернулась в окна глаз. Когда Джеймс Тернбулл скрещивал с ним шпаги, он не был в такой опасности. В течение трех секунд Макиэн мог бы убить собственного отца.

Однако гнев его исчез, когда он увидел лицо друга. Даже пламя рыцарской любви поблекло на миг перед огнем недоумения.

— Вы заболели? — испуганно спросил Макиэн.

— Я умираю, — спокойно отвечал Тернбулл. — Я в самом прямом смысле слова умираю от любопытства. Я хочу понять, что же все это значит.

Макиэн не ответил, и он продолжал свою речь:

— Тут Уилкинсон, этот, у которого мы взяли яхту. И судья, который судил нас. Что это значит? Только во сне видишь столько знакомых лиц.

Помолчав, он вскрикнул с какой-то невыносимой искренностью:

— А сами вы здесь, Эван? Может быть, вы мне снитесь? Может быть, вы вообще приснились мне, и я сплю?

Макиэн молча слушал каждое слово, и тут лицо его осветилось, как бывало, когда что-нибудь открывалось ему.

— Нет, благородный атеист! — воскликнул он. — Нет, целомудренный, учтивый, благочестивый враг веры! Вы не спите, вы просыпаетесь.