Норма - Сорокин Владимир Георгиевич (читать хорошую книгу полностью .TXT) 📗
Вскоре река расширялась, обрастая по берегам ивняком и камышами, течение становилось медленнее, Антон бросал весла и, сложив руки на коленях, молча смотрел на Таню.
Она была прекрасна, эта стройная загорелая девушка, любящая его и любимая им.
А как прекрасна была их любовь — это чудо, расцветшее дивным живым садом в двух юных сердцах!
Как прекрасны были вечера с полосами тумана вдоль речных берегов, и речная тишь, и чистое вечернее небо и далекий лай деревенских собак.
Антон причаливал к знакомому камню, они выбирались на берег и под раскидистыми ивами, чьи гибкие ветви так верно хранят вечернюю прохладу, он целовал Таню в мягкие податливые губы.
Кругом было тихо, окутанная туманом река неслышно несла себя к Волге, плескаясь доверчивой рыбой.
А губы любимой были горячими, нежными, желанными, ее руки дрожали, на шее билась крохотная жилка.
Антон целовал истово, жадно, а она вздрагивала, опустив ему на плечи покорные руки. Потом он подхватывал ее и нес в поле по русому, золотому, как и ее коса, жнивью, она прижималась к нему и безмолвствовала, чуть дыша
Посередине поля стоял огромный стог сена, наплывающий на них как могучий корабль. Это был ковчег их любви, уносящий от всего земного, поднимающий к розовому вечернему небу, к искрам первых звезд.
Здесь на душистом сене они любили друг друга — юные, страстные, искренние в своем первом чувстве…
Что может быть прекраснее первой любви? О каком другом чувстве можно писать так много и подробно и, в то же время, не сказать ничего? Неподвластно оно перу, бумаге и расчетливому писательскому уму, не держится в ровных типографских строчках, не живет в толстых пропылившихся томах.
Так где же оно?
В глазах, в лицах, смотрящих друг на друга, в руках, сплетенных и не могущих разъединиться, в сердцах, бьющихся в едином порыве.
Как они любили!
Антон с трудом встал с покосившейся лавочки, оперся ладонями о стол.
Тогда они лежали рядом, глядя в бескрайнее ночное небо, ее рука была мягкой и спокойной, щека горячей, глаза влажно блестели в темноте.
— Антош, а что это за звездочка?
Ее голос звучал тихо, от близких губ шло горячее дыхание.
— Где?
— А воон там, у ковшика, самая яркая.
— Это Полярная звезда.
— Полярная?
— Да.
Помолчав, она продолжала:
— Полярная… это значит чьего-то поля, так?
Антон улыбнулся:
— Ну, как тебе сказать. Если небо — это поле, то это — главная его звезда.
Она вздохнула.
— Да…
— Что?
— Как у Господа все на местах-то…
Антон обнял ее, прижался губами к щеке и вдруг почувствовал солоноватый привкус слез.
— Что с тобой, Танюша?
— Да ничего… — улыбнулась она, неловко обнимая его за шею и притягивая к себе, — это я так… от радости…
И добавила горячим шепотом:
— Люблю я тебя, соколик мой, больше жизни…
Антон взял ее лицо в свои ладони и стал покрывать поцелуями.
— Таня. Милая, добрая Таня…
Он тряхнул головой, словно пытаясь вместе с хмелем стряхнуть эти живые, мучительно родные картины юности.
Тогда, лежа в душистом сене, они не знали, что случится через неделю. Два юных влюбленных существа. Судьба безжалостно разъединила их, убив Татьяну молнией…
Хоронили ее всей деревней.
В переполненной сельской церкви пахло ладаном, свечами и деревенской толпой. Низенький седобородый отец Никодим неспешно помахивал кадилом и звук брякающей цепочки странно переплетался с пением немногочисленного хора.
Антон стоял за родственниками погибшей, неотрывно глядя в родное лицо, пугающее отрешенным спокойствием. Она лежала в просторном гробу, обтянутом черным коленкором, в синем некрасивом платье, с белым расписным венчиком на лбу. Четыре тоненькие свечки горели на углах гроба. Хор пел «вечную память»…
Левая рука ее была зеленовато-синей. Молния ударила в плечо…
Антон бросил пустую бутылку в кусты, убрал бокал, крест и письмо в шкатулку и подхватив ее, нетвердым шагом двинулся к поваленному забору.
«Как странно, Господи, — думал он, — вместе с этой девушкой погибла моя юность. Она кончилась тут же, кончился этот лесной рай, золотая нитка. Но почему? Почему так безжалостна судьба? Почему только развалины встречают нас, когда мы возвращаемся в прошлое? Почему слезы, холодные слезы текут по щекам, застилая глаза? Почему только горечь и боль пробуждаются в сердце?» Он шагнул через забор, прошел под липами.
Было уже темно.
Серые облака заволакивали небо.
«Вон липы, а вон рядом — сосна. А там что? Что это? Неужели те самые рябиновые кустики разрослись в такое дерево? Боже мой, как все изменилось… а где же дуб? Его нет…»
Он подошел к тому месту, где стоял могучий толстый дуб.
Вместе дерева из земли торчал низенький пень.
«Все что осталось от тебя, милый мой дуб…»
Губы Антона дрожали, слезы текли по щекам.
Он двинулся дальше, сквозь кусты, валежник, меж темных, обдающих сыростью деревьев. Вскоре они расступились и он оказался на берегу пруда.
Здравствуй, пруд. Ты все такой же — большой, просторный. Только ивняк стал гуще, да берега круче. А там на том берегу… Боже мой… Антон замер. Там в темноте вырисовывался контур их церкви — мертвой, полуразрушенной, несущей над мешаниной леса почерневший купол. Он смотрел на нее, не веря своим глазам.
«Боже, как страшно и безжалостно время. Что может устоять перед ним? Ничего! Все прах, суета сует, как писал Екклесиаст. Все канет в прошлое. Любовь, светлые надежды, радость только что открытого мира, грезы юности…»
Церковь. Сколько радостного, родного и таинственного было связано с ней, с ее колокольней, притвором, кладбищем и колодцем. Там среди пестрой, по-пасхальному нарядной деревенской толпы, Антон первый раз в своей жизни совершил крестное знамение и замер с поднятой рукой, потрясенный новому, чудесному пробуждению души. Словно кто-то большой, мягкой и удивительно доброй рукой приотворил доселе закрытую дверь, впустив поток ярких лучей, осветивших Антона светом Истины и Благодати… Церковь. Его церковь. Тогда она была нарядной, с золотым куполом, белая, тонущая в цветущих яблонях… Белая лебедушка…
Антон вытер слезы, вздохнул и поднес к глазам шкатулку.
«Вот. Она рассказала мне о прошлом. Рассказала, что я — русский, что я — сын России. Милая моя… ты пролежала в земле двадцать лет, чтобы молча поведать мне про меня. Спасибо тебе…»
Он склонился и поцеловал холодную крышку.
«Умом Россию не понять… Да. Только сердцем. Сердцем понял я тебя, милая моя Родина. В сердце будешь ты у меня вечно».
— В сердце будешь ты у меня вечно… — прошептал он и добавил: — Прими же от меня. Прими то, что не только мое, но и наше. Русское…
Размахнувшись, он бросил шкатулку в пруд.
С коротким всплеском она скрылась под темной поверхностью.
Он безотчетно стал стаскивать с себя одежду.
«Прими и меня, и меня прими…» — вертелось в воспаленной голове.
Раздевшись, он бросился в воду.
Она обожгла, тяжело раздвинувшись, потянула в черную глубину.
— Я с тобой, Таня… — шепнул Антон и нырнул.
Тьма надвинулась, обступила со всех сторон. Он повис в ней, чувствуя над собой давящую толщу.
И когда осталось только выдохнуть, чтобы никогда больше не увидеть оставшегося наверху мира, что-то сверкнуло в сознании ярким золотым светом, в ореоле которого ясно и близко возникло лицо монашенки, двадцать лет назад зашедшей в их дом.
То была простая русская женщина лет пятидесяти, всю сознательную жизнь проведшая в монастыре. Сидя в горнице и запивая ключевой водой сотовый мед, она неторопливо беседовала с юным Антоном о вере, а под конец сказала слова, которые сейчас вспыхнули огненными буквами среди беспросветного холодного мрака:
— Милый мой, мы-то ладно, пожили и хватит, а вот от вас судьба Рассеи зависит. Она на вас надеется, на молодых.
И словно кто-то протянул Антону ту самую большую и добрую руку, — тьма осталась внизу, он вынырнул и жадно вдохнул ночной воздух, опьянивший его своей пряностью и теплотой.
