Ночь в Лиссабоне - Ремарк Эрих Мария (бесплатные полные книги txt) 📗
– А когда вы меня арестовали, вы дали мне поговорить с ней без свидетелей?
– Это совсем другое, – проворчал Георг.
– У Георга и его любимых «партайгеноссе» всегда все другое, даже если они делают то же, что и другие, – заметила Елена саркастически.
– Если они убивают людей других взглядов, то тем самым они защищают свободу мысли; если они отправляют тебя в концлагерь, то они только защищают честь родины. Ведь так, Георг?
– Точно!
– Кроме того, он всегда прав, – продолжала Елена. – У него никогда не бывает сомнений или угрызений совести. Он всегда на стороне силы. Подобно фюреру, он самый миролюбивый человек в мире, лишь бы только другие делали по его. Возмутители спокойствия всегда другие. Разве не так, Георг?
– Какое это сейчас имеет отношение к нам?
– Никакого, – сказала Елена. – И самое прямое. Разве ты не видишь, что ты – столп самоуправства – смешон в этом беспечном городе? Даже в штатском ты чувствуешь на ногах сапоги, которыми тебе хотелось бы пройти по телам других. Но здесь у тебя нет власти. Пока еще нет! Здесь ты не можешь заставить меня записаться в вашу вульгарную, пропахшую потом, женскую организацию! Здесь ты не можешь стеречь меня, как заключенную! Здесь я могу думать, и здесь я хочу дышать.
– У тебя немецкий паспорт! Будет война. Тебя посадят в тюрьму.
– Пока этого еще не случилось! А потом – все-таки лучше здесь, чем у вас! Потому что вы все равно меня посадили бы! Потому что я не смогла бы бродить там после того, как я вдохнула ветер свободы и почувствовала отвращение к вашим казармам, камерам пыток, к вашему жалкому словоблудию.
Я встал. Мне было неприятно смотреть на то, как она раскрывалась перед этой национал-социалистской дубиной, которая никогда не сможет понять ее.
– Это он во всем виноват! – прохрипел Георг. Проклятый космополит. Это он тебя испортил! Подожди, парень, мы еще с тобой рассчитаемся!
Он тоже встал. Ему ничего не стоило прибить меня. Он был намного сильнее, а моя правая рука к тому же плохо сгибалась в локтевом суставе – память об одном из дней «воспитания» в концлагере.
– Не трогай его! – тихо сказала Елена.
– Защищаешь труса? – спросил Георг. – Сам он не может этого сделать!
Шварц посмотрел на меня.
– Странная вещь – физическое превосходство. Это самое примитивное, что есть на свете. Оно не имеет ничего общего со смелостью или мужеством. Револьвер в руках какого-нибудь калеки сразу сводит это превосходство на нет. Все дело просто в количестве фунтов веса и мускулов. И все же чувствуешь себя обескураженным, когда перед тобой вырастает их мертвящая сила. Каждый знает, что подлинное мужество – это нечто совсем другое и что в минуту настоящего испытания гора мускулов может вдруг жалко спасовать. И все-таки в такой ситуации всегда приходится искать спасение в сбивчивых объяснениях, излишних извинениях и все же чувствовать себя пристыженным оттого, что не дал себя искалечить в безнадежной схватке. Разве это не так?
Я кивнул.
– Бессмысленно – и оттого еще обиднее.
– Конечно, я оправдываюсь, – сказал Шварц, но что делать?
Я поднял руку:
– Мне вовсе не нужно это объяснять, господин Шварц.
Он слабо улыбнулся.
– Видите, как глубоко это сидит, если даже сейчас мне хочется что-то объяснить? Будто крючок, намертво засевший в теле. Когда мы излечимся хоть немного от этого мужского тщеславия?
– Что же было потом? – спросил я. – Дело дошло до драки?
– Нет. Елена вдруг начала смеяться.
– Посмотри на этого идиота! – сказала она мне. – Он, пожалуй, думает, что если прибьет тебя, то я настолько разочаруюсь в твоих мужских качествах, что тут же с раскаянием возвращусь в страну, где безраздельно правит кулак!
Она повернулась к Георгу.
– Тебе ли болтать о мужестве и трусости! Он, – Елена показала на меня,
– обладает большим мужеством, чем ты в состоянии представить себе! Знаешь ли ты, что он приезжал туда за мной и увез меня?
– Что? – Георг вытаращил на меня глаза. – В Германию?
Елена овладела собой.
– Не все ли равно. Я здесь и не вернусь назад.
– Увез? – не унимался Георг. – Кто же ему помог?
– Никто, – ответила Елена. – Ты, конечно, начал уже соображать, кого бы там арестовать за это?
Я никогда не видел ее такой. Она была переполнена протестом, отвращением, ненавистью и дрожала от радости, что удалось спастись. И тут вдруг меня осенила, будто молния, мысль о мщении. Ведь Георг здесь бессилен! Он не мог, свистнув, вызвать гестапо. Он был один.
Эта мысль привела меня в такое смятение, что я не знал, на что решиться в следующее мгновение. Драться я не мог да и не хотел. Я просто был одержим желанием уничтожить тварь. Когда искореняют зло, не нужны никакие приговоры. Не нужны они и для Георга, так мне казалось. Уничтожить его – значит, не только совершить акт возмездия, но и спасти десятки неведомых жертв в будущем. Я встал и, как во сне, пошел к двери. Удивительно, я не чувствовал колебаний. Мне только хотелось остаться одному, чтобы обдумать все.
Елена внимательно посмотрела на меня и ничего не сказала. Георг проводил меня презрительным взглядом и вновь уселся.
Я пошел вниз по лестнице. Пахло обедом, где-то жарили рыбу. На лестничной площадке стоял сундук итальянской работы. Я каждый день проходил мимо, не обращая на него внимания, а теперь вдруг увидел мельчайшие детали резьбы. Я смотрел пристально и изучающе, словно собирался купить эту вещь. Я двигался, как лунатик. На втором этаже я вошел в открытую дверь. Комната была выкрашена в светло-зеленый цвет. Окна стояли раскрытые настежь. Горничная взбивала на кровати постель. Странно, в такие минуты замечаешь все, хотя почему-то думаешь, что от волнения человек теряет способность видеть.
Я пошел дальше. На первом этаже я постучал в комнату одного знакомого. Его звали Фишер. Как-то он показывал мне револьвер. Он находил, что с этой штукой жить легче. Оружие давало ему странную иллюзию свободы, позволяло вести скудное, безрадостное существование эмигранта лишь до тех пор, пока были возможность и желание. Выбор оставался за ним: жизнь оборвется, как только он этого пожелает.
Фишера не было, но комната оказалась незапертой. Ему нечего было прятать. Я еще не знал толком своих намерений, хотя понимал, что явился затем, чтобы попросить револьвер. Убить Георга в гостинице, конечно, было невозможно. Это повредило бы Елене, мне и другим эмигрантам, которые здесь жили. Я сел на стул и попытался успокоиться.
В комнате вдруг запела канарейка. Она висела в проволочной клетке между окнами. Я сначала не заметил ее и теперь испугался, будто меня кто-то толкнул. Вслед за этим вошла Елена.
– Что ты тут делаешь?
– Ничего. Где Георг?
– Он ушел.
Я не знал, как долго я просидел в этой комнате. Мне казалось – недолго.
– Он придет опять? – спросил я.
– Не знаю. Он очень настойчив. Почему ты ушел? Чтобы оставить нас одних?
– Нет, – ответил я. – Просто я не мог его больше видеть.
Она стояла в дверях и смотрела на меня.
– Ты меня ненавидишь?
– Ненавижу? Тебя? – Я был поражен. – Почему?
– Мне это вдруг пришло в голову, когда Георг ушел. Если бы ты не женился на мне, ничего этого с тобой не случилось бы.
– Могло быть еще хуже. Георг, пожалуй, на свой лад щадит тебя. Меня не погнали на проволоку под током и не подвесили на крюк, как скотину. За что же мне ненавидеть тебя? И как ты могла об этом подумать?
За окнами комнаты Фишера я вдруг опять увидел зеленое лето во веси красе. Посреди двора рос большой каштан. Сквозь листья светило солнце. Мучительная тяжесть в затылке вдруг исчезла, как след похмелья поздним вечером.
Я опомнился: я вновь чувствовал лето за окном, я знал опять, что я в Париже и что людей в конце концов не стреляют, как зайцев.
– Скорее я мог подумать, что ты будешь меня ненавидеть, – сказал я. – Потому что я не смог оградить тебя от приставаний твоего братца. Потому что я…
