До свидания, мальчики! - Балтер Борис Исаакович (мир книг TXT) 📗
Пока брился Сашка, я разглядывал себя в зеркало. Витька тоже разглядывал. Потом мы вышли на улицу и стали разглядывать себя в стеклах витрин.
– По-моему, Тартаковский типичная контра, – сказал я.
– С чего ты взял? – спросил Сашка.
– Так. Интуиция, – ответил я.
В другое время Сашка бы задал сотню вопросов, но сейчас Тартаковский его меньше всего интересовал. Меня тоже.
– На всякий случай надо будет выпить, чтобы он сдох, – сказал Сашка.
И таким образом судьба Тартаковского была нами решена.
Мы закурили, хотя нас уже начало тошнить от папирос, и пошли вверх, к Базарной улице. С таким же успехом мы могли пойти вниз: нам было все равно, куда идти. Жара стала еще сильнее, но кожа на моем лице была прохладной. Не трогая лица, я чувствовал бархатистую гладкость кожи. После бритья наши лица как-то неуловимо изменились, и мы не могли без смеха смотреть друг на друга. О том, что мы выпили, мы забывали, а когда вдруг вспоминали, то начинали покачиваться. Мы загораживали дорогу встречным девчонкам и говорили им черт знает что. Девчонки смеялись, и даже к черту не все посылали.
К Базарной улице мы пошли напрасно. Возле аптеки на нас налетела Сашкина мама. По-моему, она специально нас караулила. О хороших футбольных вратарях говорят, что они умеют выбирать место. Сашкина мама тоже умела. Она перехватывала Сашку в любой части города. Я и Сашка незадолго перед встречей успели выбросить окурки. А Витька держал папиросу во рту. К счастью, Сашкина мама смотрела только на своего сына.
– Красавчик мой, – сказала она и похлопала Сашку по щеке. Для этого ей пришлось чуть ли не становиться на цыпочки. Мы, конечно, похорошели после бритья. Но назвать Сашку красавцем – это уж слишком. Сашка оставил на щеках бачки, и от этого его узкое, длинное лицо стало еще длиннее. С выпуклыми глазами и большим носом Сашка был похож на козла. – Дай-ка я на тебя посмотрю. Как ты догадался оставить пейсы? Жаль, что тебя не видит твой дедушка. У тебя остались деньги? Немедленно пойди и сфотографируйся. Нет, вы подумайте: кто мог знать, что у меня такой красавец сын? – У Сашкиной мамы было одно бесспорное достоинство: в ее присутствии можно было молчать – она одна говорила за всех.
Я толкнул Витьку. Но он, кажется, забыл про папиросу. Лихо заломленная, она торчала в углу его рта. Сашкина мама посмотрела на Витьку, потом на Сашку. Ее выпуклые глаза стали еще больше.
– Что я вижу? Вы начали курить?
– Почему мы? Папиросу ты видишь только у Витьки. Что тут особенного? У человека болит коренной зуб.
– А глаз? Глаз тоже болит?
– Пустяк. Небольшой ячмень.
– Такое придумать, такое придумать! Прямо голова пухнет. Чтобы люди добровольно шли в солдаты! – Сашкина мама посмотрела на меня. – Твоя мама, наверно, довольна?
– Представьте себе, что нет.
– А я что говорю? Мама остается мамой, есть у нее партийный билет или нет билета.
Из открытого окна аптеки Сашкину маму окликнула ее приятельница. Пока они переговаривались, мы незаметно ушли.
– Мне надо зайти к маме, – категорически сказал я. – Что вы будете делать до шести часов вечера?
– Мы тебя подождем, – сказал Сашка.
– Нечего меня ждать. Я могу задержаться.
– Чего тебе у нее сидеть?
– Мало ли чего. Ей же интересно, как я сдал экзамен.
– Твоей маме интересно?
– Мама остается мамой...
– Пойдем пока искупаемся, – сказал Витька.
– С ума сошел. Истратить столько денег на крем и одеколон, чтобы сразу все смыть. Я теперь три дня даже умываться не буду, – ответил Сашка.
Он пристально смотрел на меня. А я чувствовал себя предателем и все же готов был выдержать все, лишь бы поскорей повидать Инку.
Мы остановились против Дома санпросвета. С тех пор как он открылся, мама перевела сюда свой рабочий кабинет.
– А ты подумал о билетах на Джона Данкера? Где мы возьмем деньги на билеты? – спросил Сашка.
– Что же я должен делать?
– Идти на пляж и зарабатывать деньги.
– Хорошо. Через час я приду на пляж.
– Отец же обещал пятнадцать рублей, – сказал Витька.
– А билеты в первый ряд стоят восемнадцать. Мы же обещали девочкам билеты в первый ряд. А если они захотят пить, я не говорю за мороженое, если они захотят пить, ты поведешь их к водопроводу? Да?
– Хорошо. Я приду на пляж.
– Интересно. Кто тебя будет ждать на пляже до трех часов?
– Сейчас тоже идти бесполезно – уже два часа.
– Значит, ты идешь к маме?
– Да, иду к маме.
– Очень хорошо. Объясняться с девочками будешь ты.
– Согласен.
– Значит, ты идешь к маме?
– Иди ты... А куда вы пойдете? Где же мы встретимся?
Сашка уже уходил по улице, а Витька стоял, не зная, что делать.
– Приходи к шести часам ко мне. Отец уже будет дома, – сказал он.
Я переходил мостовую. Улица в этом месте сужалась так, что деревья на противоположных тротуарах смыкались вершинами. Посередине вдоль мостовой пробивались пятна солнца. Я вошел в парадное, постоял минуты две, потом осторожно посмотрел через дверное стекло: на другой стороне за деревом прятался Сашка.
Ничего не поделаешь, пришлось зайти к маме. У нее сидел заведующий горздравотделом. Разговор между ними был неприятный, я это сразу понял: мама улыбалась, а глаза у нее блестели. А заведующий горздравотделом обрадовался моему приходу.
– Поздравляю, поздравляю, – сказал он. – Вас, Надежда Александровна, с таким сыном. А тебя, Володя, с хорошим началом собственной биографии. Что ж, я пойду, Надежда Александровна, не буду вам мешать.
– Как это вы пойдете? Мы же ни о чем не договорились!
– О чем договариваться? ВЦСПС отказался поддержать наше ходатайство. А через голову я прыгать не могу.
– Вы согласились: положение санитарок ненормальное, их зарплата не соответствует затраченному труду.
– Согласен. И вместе с вами подписывал письма во все инстанции. Но ВЦСПС ясно ответил: подымать вопрос о повышении зарплаты несвоевременно. И потом, Надежда Александровна, вам известна единица измерения труда? Мне нет. А без этого наши ходатайства бездоказательны.
– Мне известно, что на двести семьдесят пять рублей при существующих ценах работающий человек вынужден жить впроголодь. Об этом надо написать в ЦК, товарищу Сталину.
– Нет, Надежда Александровна, я больше никуда писать не буду. Не чувствую за собой права беспокоить товарища Сталина.
– Хорошо, – сказала мама, – я проведу письмо через бюро горкома. Вам же придется краснеть.
– Всегда готов исправить ошибку. До свидания. Желаю тебе, Володя, успехов.
Заведующий горздравотделом вышел. А мама все еще смотрела на дверь, и губы ее улыбались, а глаза блестели. Я как-то вдруг понял, что мама очень одинока и далеко не все может. А до этого я думал, что мама очень сильная и может добиться всего, чего захочет. И снова, как утром, мне стало жаль маму, и я очень любил ее.
– Я сдал историю на «отлично»...
Мама повернула ко мне голову, и лицо ее стало другим, не таким, как за секунду до этого.
– Я тебе очень благодарна. И очень рада, что у меня есть ты.
Я не ожидал такого признания, я никогда не слышал от мамы ничего подобного. Я всегда чувствовал, что это я должен радоваться и гордиться тем, что у меня такая мама.
– Ты преувеличиваешь, – сказал я и улыбнулся.
Простить себе не могу этой самодовольной улыбки! Я подошел к столу и положил на него руки. При этом я отвернулся к окну, чтобы мама не уловила запаха вина и табака. Мама накрыла мою руку ладонью и посмотрела на меня.
– Я говорю совершенно серьезно, – сказала она. – Я очень мало уделяла тебе внимания. А теперь уже поздно: ты уже в нем не нуждаешься. – Мама открыла ящик стола и достала какой-то сверток. – Можешь одеть сейчас. Старую рубаху оставь, я ее заберу домой.
В свертке была ковбойка такой же расцветки, как та, которую я носил. Когда мама покупала рубашку, ей, наверно, трудно было представить, какой другой цвет будет мне к лицу, и поэтому она выбрала то, что уже было проверено и привычно для глаза. Я обнял маму и поцеловал ее в висок. И, тут же вспомнив, что она может уловить запах вина и папирос, отошел и стал надевать рубашку. Мама пристально посмотрела на меня, и на какое-то мгновение мне показалось, она что-то заметила. Может быть, она и уловила нечто новое в моем облике, но не поняла, чем это вызвано. Она даже не заметила, что я побрился. Мама всегда была погружена в себя, в свои дела и заботы.
